В пути

— Вы правы, любя его, — заметил аббат. — Независимо от стороны богослужебной и художественной, церковное пение утишает, если верить святому Юстину, искушения и вожделения плоти «affectiones et concupiscentias carnis sedat». Но позвольте сказать вам, вы знаете его только понаслышке. В настоящее время в храмах не найти истинных древних песнопений, вам подносят подделки, более или менее смелые, то же самое что и с целебными изделиями медицины.

Все моления, которые еще удержались до сих пор в церковных хорах, исполняются неверно. Хотя бы, например, «Tantum ergo». Оно почти правильно поется до стиха «Praestet fides» [32], отсюда сбивается с пути. Не считается с весьма ощутимыми оттенками грегорианской мелодии, предписанными в тот миг, когда текст возвещает бессилие разума и всемогущую помощь Веры. Эти подделки выступают еще явственнее, когда после повечерия слушаешь «Salve Regina» [33]. Ее сокращают больше, чем на половину, иссушают, обесцвечивают, отсекают ударения, превращают в обрубок пошлой музыки. Вы заплакали бы с досады, если б сперва ознакомились с этим величественным гимном в исполнении траппистов, и послушали бы потом, как голосят его в парижских церквах.

Кроме вносимых ныне изменений в мелодию, бессмысленна повсюду и самая манера, с которой завывают древние песнопения! Одно из первых условий их хорошей передачи требует, чтобы голоса лились вместе, чтобы все они пели одновременно, совпадая слово в слово, нота в ноту. Необходимо, одним словом, единство.

Вы можете убедиться сами, что с грегорианской мелодией обходятся иначе. Каждый голос обособляется и звучит на собственный страх. Возвышенная музыка не терпит аккомпанемента. Ее следует петь в чистоте и без органа. Самое большее, что инструмент допустим для указания тона или ровно настолько, чтобы в потребных случаях под сурдинку провести линию, подчеркивающую голоса. Нечего говорить, что совсем по иному поступают наши певчие!

— Да, я знаю, — ответил Дюрталь. — Слушая церковное пение в Сен-Сюльпис, Сен-Северин или Нотр-Дам-де-Виктуар, я не забываю его деланности; но согласитесь, что даже в таком виде оно все же восхитительно! Я не защищаю подлога и при внесении фиоритур, ложностей музыкальных пресечений, преступного аккомпанемента, пошлого концертного тона, которым облекают древнюю песнь в Сен-Сюльпис; но что же делать? За отсутствием оригинала я вынужден довольствоваться более или менее плохой копией и повторяю, что даже в таком виде эта дивная, чарующая меня музыка!

Аббат спокойно ответил:

— Но почему непременно слушать поддельное пение, когда вы можете наслаждаться подлинным? Могу вам сказать, даже в Париже есть церковь, где оно сохранилось неприкосновенным и исполняется согласно измененным мною правилам.

— Правда? Где?

— У бенедиктанок Святого Таинства, в улице Месье.

— Свободен ли вход в этот монастырь, все ли допускаются на богослужения?

— Все, на неделе там ежедневно поют в три часа вечерню, а по воскресеньям в девять служат позднюю обедню.

— Ах, почему не знал я этого храма раньше! — воскликнул Дюрталь, впервые выходя оттуда.

И действительно, церковь удовлетворяла его желаниям. Расположенная на пустынной улице, она была полна трогательной задушевности. Архитектор соорудил ее без всяких выдумок и новшеств. Выстроил в готическом стиле, совершенно не фантазируя и не мудрствуя лукаво.

Она изображала крест, один поперечный конец которого, за отсутствием места, был сильно укорочен, а другой удлинялся в виде залы, отделенной от клироса решеткой, над которой поклонялись Святым Дарам два ангела, опустившись на колени и над розовыми спинами раскинув лиловые крылья. За исключением двух этих статуй, выполненных с истинным безвкусием, все остальное утопало в сумерках и не слишком резало глаза. Капелла была мрачной и юная служанка появлялась всегда, словно тень, в богослужебные часы, высокая, бледная, немного сгорбленная и проходя перед алтарем всякий раз преклоняла колено и низко опускала голову.

Она казалась необычной и, точно бесплотная, скользила бесшумно по плитам, склонив чело с повязкой, надвинутой на брови; чудилось, что она улетает, подобно исполинскому нетопырю, когда, повернувшись спиной, она останавливалась перед престолом и, подняв руки, откидывала черные широкие рукава, зажигая свечи. Дюрталь рассмотрел однажды ее болезненные чарующие черты, пепельные ресницы, томно голубые глаза и угадал тело, изнеможденное молитвами, под черной рясой, стянутой кожаным поясом и украшенной небольшим золоченым изображением дароносицы, которое блестело ниже нагрудника близь сердца.

В замыкающейся решеткой и расположенной слева от алтаря, обширной зале, яркое освещение, падавшее издали, открывало взору весь капитул, рядами восседавший на дубовых креслах, в глубине увенчанных возвышением, занимаемым игуменьей.

Зажженная свеча горела посреди зала и монахиня молилась перед ней денно и нощно с веревкой на шее, чтобы загладить уничижение, приемлемое Иисусом под видом Евхаристии.