В пути

Приор благословил его и исчез. Дюрталь встал, осушая слезы. Свершилось то, чего он так боялся. Монах, которому предназначено врачевать его, был бесстрастен, почти нем! „Увы! — думал он, — мои нарывы назрели, но вскрыть их мог бы лишь удар ланцета!

В сущности, — рассуждал Дюрталь, — плетясь по лестнице к себе в келью, чтобы освежить глаза, — не столько в своих наставлениях, сколько в тоне, которым они были произнесены, траппист оказался даже сострадательным. Будем, наконец, справедливы, — возможно, что его ошеломили мои слезы. Аббат Жеврезе не писал, наверно, отцу Этьену что я удаляюсь в пустынь ради обращения. Поставьте себя на место человека, живущего во Господе, вне мира, которому вдруг выливают на голову ушат воды! Завтра посмотрим“. — И Дюрталь наскоро загладил следы волнений на лице, и поспешил к секстам, которые начинались в одиннадцать часов.

Церковь была почти пуста. Братия работала на шоколадной фабрике и в поле.

Отцы уже сидели на своих местах, в ротонде. Приор достал колокольчик, все истово осенили себя крестным знамением, и слева, в скрытой от Дюрталя части хор — он занял прежнее место перед алтарем святого Иосифа — поднялся невидимый голос:

„Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum“ [57]

.A на противоположной стороне отвечали:
„Et benedictus fructus ventris tui, Jesus“ [58].

Мгновенный перерыв. И, как вчера перед повечерием, запел прозрачный, слабый голос престарелого трапписта:

„Deus in adjutorium meum intende“ [59]

.

Полилось богослужение с „Gloria Patri“ и т. д. Наклонившись над книгами, кратким и отчетливым напевом возносили монахи псалмы, чередуясь на обеих сторонах.

Усталый, не в силах молиться, стоял Дюрталь на коленах, убаюканный псалмопением.

Все отцы разошлись, когда кончились сексты, и Дюрталь уловил сострадательный взгляд, с которым приор слегка повернулся по направлению к его скамье. Он понял, что инок молился за него Спасителю, умолял, быть может, Господа указать путь- дальнейшего воздействия.

На дворе Дюрталь подошел к Брюно. Они обменялись рукопожатием, и посвященный сообщил, что прибыл новый сотрапезник.

— Богомолец?

— Нет, викарий из окрестностей Лиона. Пробудет всего лишь день. Приехал навестить захворавшего игумена.

— Игуменом Нотр-Дам-де-Артр я считал того высокого монаха, который руководит богослужением…

— Нет, это отец Максим — приор. Игумена вы еще не видели и, боюсь, не увидите — ему, пожалуй, не встать с постели до вашего отъезда.

Вошли в странноприимный дом и застали там отца Этьена, который извинялся за скудную трапезу пред незнакомым жирным низеньким священником.

Последний отличался резкими чертами заплывшего жиром желтого лица и выказал себя весельчаком. Шутил с Брюно, по-видимому, давним своим знакомцем, о грехе чревоугодия, столь частым у траппистов, с деланно-восхищенным причмокиванием смаковал тусклый букет жалкого вина, которым угощался; разделяя ложкой главное блюдо обеда — яичницу, делал вид, что разрезает курицу, восторгался отменным видом мяса и потчевал Дюрталя: Уверяю вас, сударь, это настоящий каплун. Не угодно ли крылышко?

Дюрталь вовсе не склонен был сегодня к смеху, и шутки эти наводили на него отчаяние. Он ограничился в ответ неопределенным поклоном, от души желая, чтобы скорей кончилась трапеза.

Беседа продолжалась между Брюно и священником.

После обмена общими местами, они заговорили о выдре, которая опустошает монастырские пруды.

— Вы узнали, по крайней мере, где она гнездится? — спросил викарий.

— Нет. По смятой траве легко распознать дорожку, где она пробегает, прежде чем нырнуть в воду, но, рано или поздно, всегда потеряешь ее след. Целыми днями мы с отцом Этьеном подстерегали ее, и всякий раз напрасно.

Аббат начал объяснять устройство различных тенет и как их надо расставлять, а Дюрталь думал об охоте на выдру, столь забавно рассказанной в начале „Крестьян“ Бальзака. Кончился обед.

Прочитав благодарственную молитву, викарий предложил Брюно:

— Не пройтись ли нам? Свежий воздух заменит нам кофе, который забыли, очевидно, нам подать.

Дюрталь вернулся в келью.

Он чувствовал себя опустошенным, измятым, разбитым, обнаженным, покорным. Сломленное ночными кошмарами, изнуренное утреннею сценой тело взывало о покое; хотелось сидеть не двигаясь. Стихло душевное волнение, которое утром в рыданиях излилось у ног монаха, но остался осадок грустной тревоги. Подобно телу, душа просила молчания, успокоения, сна.

„Нет, будем мужественны, — подумал Дюрталь, — встряхнемся“.

Произнес покаянные псалмы и славословия святым. Колебался, что читать: святого Бонавентуру или святую Анжель.

И отдал предпочтение блаженной. Она согрешила, покаялась, поэтому казалась ему ближе, понятнее, чем серафический учитель, святой, всегда пребывавший чистым, не изведавший падений.

Разве не испытала и она плотских падений, не достигла Спасителя издалека?