„Смиренно просят лиц, которых Божественный Промысел привел в обитель, благосклонно внять нижеследующим предостережениям:
Надлежит всегда стараться избегать встреч с иноками и братьями послушниками, не подходить туда, где они работают.
Запрещено выходить за монастырскую ограду для прогулок, на ферму или в монастырские окрестности“.
Далее следовал ряд наставлений, уже помянутых в примечании к распорядку, напечатанному на таблице.
„Господ богомольцев просят не писать ничего на дверях, не зажигать спички о стену, не лить воду на пол.
Запрещается ходить по комнатам, навещать соседей и разговаривать с ними.
Запрещается курить в убежище“.
„А за стенами?“ — подумал Дюрталь. Однако, ему захотелось покурить, и он спустился вниз.
В коридоре столкнулся с отцом Этьеном, и тот поспешил намекнуть, что не видел его в церкви за богослужением. Как мог, Дюрталь извинился. Монах не настаивал, но он понял, что гостинник надзирает за ним и в вопросах устава, несмотря на свои ухватки доброго малого, проявит железную настойчивость.
Мнение Дюрталя превратилось в уверенность, когда, войдя в храм к вечерне, монах первым делом взглянул в его сторону, но он до такой степени чувствовал себя страждущим и ослабевшим, что не обратил на это никакого внимания.
Его ошеломила внезапная перемена жизни, коренной переворот его обычных дней. После утренней бури, он застыл в оцепенении, подрывавшем в корне его силы. Бессознательно провел конец дня, ни о чем не думал, спал наяву. И когда настал вечер, как подкошенный, рухнул на кровать.
III
В одиннадцать часов он стремительно проснулся с ощущением человека, которого рассматривают во время сна. Чиркнув спичкой и не увидев ни души, посмотрел на часы, снова улегся и проспал непробудным сном почти до четырех. Одевшись, поспешил в церковь.
Темное вчера преддверие сегодня утром было освещено, и в алтаре святого Иосифа служил обедню престарелый монах. Лысый и сгорбленный, он оброс белой бородой, развевавшейся длинными прядями.
Ему прислуживал послушник, маленький, с черной растительностью и бритым черепом, напоминавшим голубой шар. Он походил на разбойника со своей всклокоченной бородой, одетый в мешковатую, потертую рясу. Но глаза разбойника смотрели нежно и наивно, и прислуживал он с оттенком кроткого благоговения, с истинно-трогательным затаенным ликованием. Другие проникновенно молились, коленопреклоненные, или читали требники. Дюрталь опять заметил восьмидесятилетнего старца, который застыл с вытянутым лицом и закрытыми глазами. Усердно погрузился в свой служебник и тот юноша, чей жалостливый взгляд уловил Дюрталь возле пруда. Высокий, сильный, он был не старше двадцати лет. Слегка утомленное лицо носило одновременно печать мужественности и нежности, исхудалые черты окаймляла белокурая борода, остроконечно ниспадавшая на рясу.
Умиление охватило Дюрталя в церкви, где от каждого получал он частицу помощи и, помыслив о предстоящей исповеди, просил Господа укрепить его, умолял Творца, чтобы монах очистил его до самой сокровенной глубины.
Почувствовал себя смелее, увереннее, тверже. Попытался разобраться в себе, осветить свою душу и ощутил печальное смущение, не походившее, однако, на уныние, которое его сразило накануне. Воодушевился при мысли, что он борется с напряжением всех сил и обрел, во всяком случае, наивысшее самообладание.
Его размышления прервались уходом старого трапписта, окончившего службу, и появлением приора, который между двух белых иноков поднялся в главный алтарь ротонды, чтобы служить обедню.
Дюрталь углубился в молитвослов, но когда священник вкусил Святых Даров, он оторвался от чтения и, встав наравне со всеми, жадно впился взором в невиданное зрелище — причащение монахов.
Безмолвные, потупив глаза, выступали они друг за другом. Подойдя к алтарю, первый, открывавший ряд, повернулся и обнял товарища, шедшего за ним следом. Тот, в свою очередь, заключил в объятиях чернеца, ближайшего к нему, и так повторилось до последнего. Обменявшись перед принятием Святых Тайн поцелуем мира, они преклонили колена, причастились и все так же, гуськом, потянулись обратно, обходя за алтарем ротонду.