В пути

На несколько минут эта мысль его умиротворила. Он сетовал на свою необузданность, обвинял себя в несправедливом отношении к священнику, который в довершение всего, быть может, даже и святой.

— Ах! — оставим это, решил он. — Буду считать вопрос решенным и вооружусь по мере сил смирением. Пока меня ждут четки, — и, сев на траву, начал повторять молитвы.

Не успел добраться до второго зерна, как снова овладела им досада. Продолжал повторять «Отче наш» и «Ave», утратив смысл молитв и невольно вновь думал: «Вот неудача! надо же было уехать монаху, который служит каждый день обедню, чтобы постигло завтра меня такое разочарование!»

Смолк в перерыве минутного затишья, потом вдруг в нем закипела новая тревога.

Он отсчитал уже свои десять зерен и рассматривал четки, как вдруг у него мелькнула мысль: «Приор предписал мне прочитывать десяток ежедневно, но чего десять? зерен или четок?

Зерен. — И сейчас же поправился: — Нет — четок».

На него напала нерешимость.

«Что за бессмыслица! Приор не мог предписать десять четок в день. Это равносильно пятистам молитвам без перерыва. Этого никому не выполнить, не рассеявшись. Вне всякого сомнения, он подразумевал десять зерен. Ясно!

Но нет! Вполне допустимо, что духовник, налагая эпитемию, соразмеряет ее с тяжестью грехов, которые она возмещает. Затем, мне не по сердцу эти капли благочестия, запаянные в шарики, и естественно, что он назначил мне четки в усиленном объеме!

Да!.. И однако… Не может быть! В Париже у меня прямо физически не хватит времени на бормотанье. Нет, вздор!»

Но снова жалила его мысль, что он ошибся.

«Сомненья неуместны. „Десяток“ означает на церковном языке „десять зерен“. Конечно… Но я отлично помню, что, произнеся слово „четки“, отец выразился: „читайте десяток“, подразумевая „десяток четок“, иначе он сказал бы — „десяток зерен“. — Но сейчас же заспорил: — Отец мог и не ставить точки над i, он пользовался словом распространенным, общеизвестным. Смешная распря о его значении!»

Тщетно призывал разум, пытаясь одолеть сомненья. И вдруг наткнулся на довод, который, смутил его окончательно.

— Он, вероятно, вообразил, что я из трусости лени, страсти противоречить, стремления к непокорству не хочу разматывать десяти указанных катушек. Из двух толковании я выбрал избавляющее меня от всяких усилий, всякого труда.

Да, бесспорно, слишком легкое решение! Само по себе это доказывает, что я обольщаюсь, пытаюсь втолковать себе, что приор предписал мне перебрать десять зерен!

Притом же одно «Отче наш», десять «Ave» и одно «Ciloria» — ничто. Разве допустимо столь незначительное покаяние!

И невольно ответил:

— Тебе и этого много! Даже десятка не смог ты сказать, не отвлекаясь.

Не подвинувшись ни на шаг, вертелся он в заколдованном круге.

— Никогда не был я таким растерянным, думал, — стараясь сосредоточиться Дюрталь. — Я не безумец и, однако, восстаю на здравый смысл. Нет никакого сомнения, ясно, как Божий день, что мне следует повторить десять «Ave» и ни единой больше.

Он изумлялся, почти страшился этих еще неизведанных переживаний.

Чтобы освободиться, достигнуть душевного покоя, придумал новое решение, слабо примирявшее оба ответа — решение наспех, которое могло дать хотя временное удовлетворение.

— Во всяком случае, я не могу завтра причащаться, если сегодня не исполню предписанного покаяния. Раз возникло сомнение, то благоразумнее согласиться на десять четок. Потом увидим. Если нужно, я посоветуюсь с приором.

Да, но он сочтет меня тупицей, если заговорить с ним о четках! Значит, спрашивать нельзя! Но о чем же тогда думать! Сам ты видишь, сам признаешь, что от тебя требуется всего десять зерен!

В отчаянии, стремясь утишить внутренний разор, набросился Дюрталь на четки. Но как ни закрывал глаз, как ни напрягал внимания, ни пытался овладеть собой, оказалось, что через два десятка зерен он совершенно сбился с толку. Путался, забывал нанизывать «Отче наш», мешался в зернах «Ave», топтался на месте.

Чтобы сосредоточиться, Дюрталь надумал мысленно переноситься с каждым новым десятком зерен в одну из церквей Богоматери, которые так любил он посещать в Париже, — к Нотр-Дам-де-Виктуар, Сен-Сюльпис, Сен-Северин. Но алтарей Богородицы не хватило на все десятки, и он воскресил в памяти Мадонн на картинах ранних мастеров. Воображая их живые лики, вращал колесо молитв, не понимал собственного лепета и умолял Владычицу принять его «Отче наш» подобно тому, как приемлет Она угасающий фимиам кадила, забытого перед алтарем.

— Нет, не могу. — Истомленный, разбитый, оторвался он от заданного, хотел отдохнуть. Оставалось преодолеть еще три круга.

И сейчас же опять пробудился затихший на время вопрос о причастии.

— Лучше не причащаться вовсе, чем причаститься плохо. И не бессовестно разве приближаться к Святой Вечере после такого вступления, после подобного разлада!

Да, но что делать? Невозможно оспаривать приказ монаха, действовать по-своему, противиться его воле. Если так продлится, то я столько нагрешу сегодня, что не миновать мне вторичной исповеди.