В пути

— Можно бы еще оправдать страдание, если б оно предупреждало будущие преступления или исправляло содеянные грехи! Но нет, равнодушно слепое, разит оно и злых и добрых! Лучшее доказательство тому — судьба непорочной Пресвятой Девы, на которой не лежало, подобно Сыну, бремени искупления. Не заслуживала она кары и, однако, у подножья Голгофы подверглась пытке во имя грозного закона!

После краткого отдыха Дюрталь продолжал:

— Но если невинная Дева указала пример, то по какому праву смеем сетовать мы, виновные люди.

Нет, сознаемся, что мы обречены жить во мраке, окруженные загадками. Деньги, любовь — нет ничего ясного на свете. И рок, если существует, столь же полон тайны, как и провидение, и еще более загадочен! Бог есть первопричина неведомого, ключ!

Первопричина, которая сама таинственна, ключ ничего не отмыкающий!

Ах! Как досадно, когда тебя жалят так со всех сторон! Но довольно! Эти вопросы мог бы обсуждать только теолог. Я безоружен. Ставка неравная. Я не хочу больше отвечать.

И невольно ощутил, как в нем поднималась смутная насмешка.

Покинув сад, направился в церковь, но вовремя остановился из страха снова впасть в безумие богохуления. Не зная, куда пойти, вернулся в келью, мысленно повторяя:

— Зачем эта распря? Да, но как заградиться от возражений, подкрадывающихся неведомо откуда. Я кричу себе: замолчи! — а он говорит!

У себя в комнате захотел помолиться и упал на колени перед кроватью.

Тогда наступило нечто чудовищное. Его положение вызвало в нем воспоминание о Флоранс, распростертой поперек ложа. Он поднялся, и возродились прежние соблазны.

Пред ним восстало это существо с своими причудливыми вкусами. Он представил себе ее страсть покусывать уши, пить из стаканчиков духи, грызть тартинки с икрой и финики. Необычная и распутная, она отличалась несомненным тупоумием, но на ряду с тем была загадочной!

Как поступил бы ты, если б, сбросив платье, она лежала бы перед тобой здесь, в этой комнате?

И пробормотал:

— Я постарался бы превозмочь искушение!

— Лжешь, сознайся, ты бросился бы на нее, позабыв о своем обращении, монастыре, обо всем!

Он побледнел. Его терзала возможность трусливого падения. Разве не граничит с святотатством причастие, когда ты не уверен в себе, не надеешься на исправление?

Он возмутился. Сопротивлялся упорно, пока не победил его окончательно призрак Флоранс. В отчаянии упал на стул, не зная, что делать; собрал последние остатки мужества, чтобы добрести до храма, где начиналась служба.

Влачился истерзанный, осаждаемый грешными призывами, чувствуя, как покидает его воля, израненый со всех сторон.

Вышел на двор, в раздумьи, куда ему укрыться. Всюду преследовал его враг. В келье теснились плотские воспоминания, на воле — искушения веры. — О нет, я ношу их в себе, — воскликнул он: — Боже мой! Боже! А вчера было так спокойно!

Наугад поплелся по аллее, когда разразилось нечто новое.

На небе души упадал до сих пор дождь угрызений, ревела буря сомнений, блистала молния сладострастия. Теперь наступили вдруг молчание и смерть.

Его окутал непроглядный мрак.

Боязливо пытал он свою душу, и она оказалась изнемогшей, покинутой сознанием, холодной. Цепенели и понемногу застывали все разумение, вся мысль, все силы и способности духа. По всему существу разливалось нечто и подобное и противоположное действию, производимому кураре, когда оно всасывается в кровь. Члены коченеют, человек холодеет, не ощущая никакой боли. Но этот труп тем не менее объемлет исполненную жизни душу. Теперь, наоборот, в теле била ключом жизнь и замыкала омертвевшую душу.

Терзаемый страхом, напряг Дюрталь остаток воли, захотел узнать, в какие дебри он завлечен и, словно моряк, спускающийся в трюм корабля, где показалась течь, отпрянул пред обрывающейся лестницей, ступени которой висели над пропастью. Несмотря на обуявший его страх, зачарованный, склонился он над бездной и, вперив взор во тьму, различил туманность очертаний. В угасающем свете разреженного дня мерцала в глубине его Я панорама души, раскинулась сумеречная пустыня, сливавшаяся с ночными горизонтами. И будто топь, засыпанная мусором и пеплом, виднелся клочок пустыря под мутной пеленой. Выделялось место грехов, исторгнутых духовником, и ничто не росло на нем, кроме немногих подсохших плевел все еще цепкого порока.