В регистратуре

— Новый слуга, мой ангел! — проворковал человечек, и я, сын судебного служителя, знающий свое дело, поспешил к ее ручке. Ах, божественная женщина! Такой я никогда в жизни не видел и не увижу. Она скользнула по мне взглядом, чуть больше задержавшись на моей груди и лице, глаза наши встретились, я героически вытерпел блеск ее глаз, и она, несколько удивленная, удовлетворенно кивнула мужу. За ужином я прислуживал, — улыбаясь своим мыслям, Петар провел рукой по лбу и волосам, — и часто чувствовал на себе страстные взгляды хозяйки. И в тот вечер я, как всегда, раздевал хозяина в его комнате, он уже спал на ходу. Хозяин запер за мной дверь, я еще слышал, как он рухнул на кровать, бормоча нечто невразумительное. Госпожа несколько раз призывала меня к себе: сделай то, сделай это, хотя все это входило в обязанности горничной. Но вот горничная удалилась, и я снова ей понадобился. — Петар принялся разукрашивать, не жалея слов, свою мнимую любовь. Камердир, временами прислушиваясь к его рассказу, покачивал головой, словно не веря всей этой истории. Елена растерянно покусывала маленькие пухлые губки, ноздри ее злобно подрагивали…

Долго ли продолжались эти посиделки, я не знаю. Меня в конце концов сморил тяжелый сон, прерываемый какими-то смутными видениями…

Жил я в людской вместе со своим родственником Юричем. Благодетель никогда мной не интересовался. Я стал посещать занятия, но и сам не понимал, хороший я ученик или нет. Учителя были со мной грубы и холодны, хотя новые товарищи относились ко мне хорошо. Камердир, единственный мои воспитатель, не следил за тем, что я учу и как. Я должен был выполнять обязанности по дому — или вместо него, или же помогать ему. Наводил глянец на башмаки, убирал людскую, мыл посуду, чистил одежду, носил воду. Кроме того, я должен был прислуживать камердиру по утрам, я приводил в порядок его обувь, помогал ему бриться, стелил постель, расчесывал и помадил ему голову, получая при этом такие оплеухи, что в мозгах звон стоял. Часто я не успевал в школу, много раз опаздывал. Тщетно сетовал я на это родственнику.

— Еще что! Подумаешь! Ученых людей и больших господ и без того хватает, а надежных и честных слуг мало! — отвечал он. Как и в день приезда в город, так и потом спал я на твердой лавке. По воскресеньям собиралась разнузданная компания мужчин и женщин, как и в первую ночь, и мне приходилось слушать самые бесстыдные разговоры и видеть откровенно грешную, извращенную любовь.

Зачастую в людской ночевали крестьяне, приходившие обрабатывать земли светлейшего под городом. Не понимаю, зачем приводил их сюда тщеславный камердир, может, чтоб и им показать, кто он и что. Грубым и разнузданным шуткам не было конца. А мой благородный родственник лишь довольно скалился:

— Ну-ка, Дармоед, давай ущипни ее, не бойся девок! Нет, я был хват парень, когда в твой возраст вошел.

Бабы и мужики разваливались на полу. Прокисший, горьковатый запах пропитавшейся потом одежды, дыхание многих людей, махорка, которую курили мужики, — все это стояло в воздухе людской — хоть топор вешай, и я засыпал на своем твердом ложе почти в беспамятстве. Камердир к тому же наполнял мужицкие баклажки мешаниной вина, уксуса и воды, гости угощались в темноте, передавая баклажки друг другу и славя щедрого камердира, он сходил к ним со своей кровати, пил с ними из баклаги и затевал грубые шутки, пока и сам не засыпал в общей свалке на полу.

* * *