В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Там изгнанные игрушки пребывали до той поры, когда в детской наступала «хандра» (это опять было нянино слово). Все становилось не по душе: и игрушки, и книжки. Мы слонялись из угла в угол, надоедали всем в доме, приставали с неисполнимыми просьбами, вызывали на себя недовольные окрики сестер, огорчали маму. Тогда няня, будто пришла ей крайняя нужда, вслух, но сама с собою, недоумевала: «Куда это я ключ от чердака забельшила?» Мы прислушивались к мнимым поискам ключа и спрашивали: «Няня, ты пойдешь на чердак? В чулан?» – «Придется пойти. Вы посидите смирно. Я скоро вернусь». Тут мы заявляли неотступные просьбы взять нас с собою в чулан. «Что вам там делать? Только запылитесь!» Но мы прилипали к ней, как пиявки, – и поднимались в конце концов на чердак, в заветный чулан. Там няня перебирала какие-то «мухры», по ее выражению: старые коврики, пряжу, – а мы занимались извлечением старых игрушек из изгнания. Мы делали удивительные раскопки и открытия. Давно получившие от брата чистую отставку «генералы» вновь призывались на действительную службу; я решал возобновить «Конька-Горбунка» и разыскивал картонного Иванушку-дурачка, кита и Царь-девицу; извлекались какие-то забытые дудочки и губные гармоники – чердак наполнялся веселым писком и свистом, – и мы, счастливые, с корзинами, наполненными игрушками, спускались вниз, и на несколько дней в детской водворялась оживленная суета, какая бывает во время праздников, когда игрушки сыпятся точно из рога изобилия и не хватает времени познакомиться с ними вдоволь и наиграться в них вдосталь. «Хандра» проходила бесследно.

Иной раз наступала другая маленькая беда: на нас, по уверению няни, нападал Едун. Без поры без времени мы приставали к ней: «Няня! Дай огурчика с хлебом!» или: «Няня! Хочу моченого яблока».

Эти требования разрушали весь распорядок дня, назначенный для нас матерью, и няня сперва отмалчивалась, будто и не слышит про огурчик и про яблоко. Иногда Едун, не получив ответа, исчезал от нас куда-то. Но большею частью он был приставуч:

«Няня, принеси огурчика…» Няня сообщала нам в ответ: «Глаза у вас не сыты». При повторных просьбах она наконец махала рукой: «Едун поедучий напал», – ничего, мол, с ним не поделаешь, и молча отправлялась за огурчиком или яблоком.

Также на нас нападал Каприз или мы начинаем праздновать «Лентяю преподобному» – и это неприятное нападение прогонялось, а непохвальное празднование прекращалось так же умело и действенно, без особых карательных мер, как и проявление «хаоса» и нападения Едуна.

Нянина педагогика[161] не охоча была ни на карательные меры, ни на претительные запреты. А между тем объем воздействий этой педагогики был куда обширнее, а ответственность за питомцев была куда больше, чем у обычных педагогов!

Няня, например, верила в дурной глаз и в производимый им «сглаз» и считала долгом охранять нас от него.

Бывало, мама войдет в детскую и скажет:

– Приехала Анна Ивановна. Надо привести детей поздороваться.

А няня ответит на это:

– К чему это детей водить к ней? У ней глаз нехорош, – и не поведет ни за что на свете.

Еще хуже, если мама без предупреждения войдет в детскую с такой гостьей «с нехорошим глазом». Няня холодно, только чтоб не нарушать приличия, поклонится такой гостье и постарается прикрыть пологом кроватку: дети, мол, спят.

А наутро, для верности, спрыснет меня или брата с уголька.

Но к тем, у кого, по мнению няни, глаз был хорош (и обычно это бывали люди действительно добрые, искренно расположенные к маме), няня с охотою сама приведет нас поздороваться в гостиную, предварительно принарядив и расчесав волосы.

Иной раз она делала это не без наивной и никогда не оправдывавшейся добронамеренной корысти.

– Иди, – однажды напутствовала она меня, маленького, направляя в гостиную, где сидел важный родственник одного из зятьев, богатый одинокий холостяк, – а вдруг он тебе брильянт подарит.

А у него действительно алмазы играли в перстне, в запонках и в булавке, воткнутой в галстук.

Разумеется, надежда няни была совершенно тщетна, и этот важный Павел Иванович, у которого плавали свои суда и баржи на Ладожских каналах, только погладил меня по голове рукой со сверкающим алмазом, но няня, посылая меня, против моего желания, к чужому господину с черной повязкой на одном глазу, пеклась по-своему о моем благополучии: у нее сжималось сердце при мысли, что отец наш стар и мы останемся сиротами без обеспеченного куска хлеба.

Иногда она начинала гадать: «А вдруг бабушка Ольга Васильевна (свекровь мамы по первому мужу) выиграет сто тысяч и подарит вам по тысяче». Ольга Васильевна выигрывала и 75 тысяч, и 100 тысяч, но нам ничего не дарила. Единственные ее подарки были – екатерининские червонцы, «крестовики» – «на зубок», на первый прорезавшийся зуб у новорожденного.

Няня мечтала и сама купить билет внутреннего займа и выиграть на него десять тысяч. Она заранее распределяла, сколько даст Елене Демьяновне, сколько племяннику Володе, а главное, сколько положит в банк на нас: «Подрастете, а у вас и будут деньги».