В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Я крестился, прикладывался к иконе и, прижимая образ в серебряной ризе к груди, нес осторожно его в залу, где его уставляли на стол, а перед ним ставили восковую свечу в маленьком подсвечнике.

Я был мал, но я уже знал, что значит «Узорешительница». Это – та, кто посещает темницы, ободряет и <нрзб.> узников и освобождает их от уз. Я любил эту святую и радовался: у узников есть такая заступница.

А мама и отец радовались на меня, что я истово и радостно отправляю свою обязанность перенести образ из божницы на молебный стол в залу.

На столе уже приготовлена была стоявшая белая фаянсовая чаша для водосвятия, лежал ладан в фарфоровой чашечке, и часов в 8–9 утра со двора, от ворот, раздавался сигнал: «Едут! Едут!»

Отворяли марш-двери на парадную лестницу – папа и мама спускались с крыльца.

Папа, мама и все домашние принимали на свои руки древнюю Влахернскую икону Божией Матери (она пришла к московским царям еще из Византии), покрытый пеленою ковчег, в котором находились золотые ковчежцы с Гвоздем Господним и створчатый складень с частицею Ризы Господней.

Святыням предшествовал фонарь, несомый одним из «городских мальчиков».

За святынею следовал священник, неся в руках покрытый эмалью большой древний крест с частицею Животворящего Древа, на которую, по преданию, капнула кровь Самого Христа, за священником следовал диакон и причетник с кадилом.

Влахернская икона и ковчежцы со святынями ставились на стол, крест полагался на водосвятную чашу, вокруг которой зажигали три свечи. Пред святынями также возжигали восковые свечи.

Духовенство начинало молебен Господу Христу, Пресвятой Богородице и великомученице Анастасии.

Молебен служился с водосвятием по особому чину, совершавшемуся только в одном Успенском соборе.

При первом погружении креста пели, как обычно, тропарь Кресту: «Спаси, Господи, люди Твоя…», но во второй раз погружали в воду не крест, а складень с Ризой Господней и пели тропарь Крещения: «Во Иордани крещающуся Тебе, Господи»; в третий раз погружали вынутый из ковчежца Гвоздь Господень и вновь пели тропарь Кресту.

Со страхом и трепетом внимали мы, дети (по крайней мере, говорю про себя), и наши родители пению этих тропарей, которые приобретали особый, глубоко волнительный смысл для людей, веровавших, как мы тогда, что в воду погружается крест с каплей крови Спасителя, частица Его хитона и Гвоздь, пронзавший Его Пречистое Тело.

В душе – в чистой, светлой детской душе – было такое ощущение, что Сам Христос вошел в дом наш со Своим великим страданием и еще более великою любовью и дал дому нашему мир и радость <…> что за молебном славили и нашу великомученицу Узорешительницу, отдавшую жизнь за любовь ко Христу.

После молебна мы прикладывались к святыне и пили святую воду. Няня непременно старалась овлажнить водою, стекшею с Животворящего Креста, наши глаза, виски, лоб: она верила, что это приблизит нас к Разуму Христову, к Чистоте Его.

Духовенство, поздравив маму с ангелом, отправлялось пить чай и закусывать в гостиную. Но причетник, а заменяя его, и диакон оставался при святыне и, видя наше глубокое детское, чистое благоговение к ней, объяснял нам ее великое значение, рассказывал о страданиях Христа за род человеческий и, вынув из золотого ковчежца, показывал длинный железный Гвоздь, пронзавший Тело Христово.

Я не ошибусь, я не преувеличу, сказав, что – ребенок – я испытывал священный ужас, взирая на это огромное орудие смертных страданий Христа, и любовью к Нему преисполнялось мое маленькое сердце.

Мама стояла за молебном со слезами, и я знаю, что эти слезы облегчали ей жизнь надолго, надолго. Она испытывала близкое к тому, что переживал я сам, и оттого мы с нею вместе – она с усталою душою, я – не испорченным еще сердцем – так любили это ее утро, когда в дом наш входил Христос.

Прошло много лет, для частной жизни, моей и маминой, они равнялись целому веку. Все изменилось. Мы жили в чужом доме. Но мне захотелось вернуть прошлое – и я опять пригласил на день маминых именин, как встарь, успенское духовенство со святыней. Для мамы это был великий воскресший праздник. Она сияла радостно, слушая те же хвалы Христу, Божией Матери и святой Узорешительнице.

Это было в последний год жизни мамы, и, проводив святыню из Успенского собора, она вздохнула благодарно: «Привел Бог».

И крепко и благодарно поцеловала меня.

Отерев слезы, счастливая и утешенная, мама хлопотала в гостиной, угощая успенских соборян.

Это был крупный, породистый народ с могучими голосами (как правило, в Успенском соборе были одни басы и баритоны), с отличной московской речью, с отличным знанием людей: богомольцами Успенского собора была вся Русь, от императрицы до юродивого, и для всей этой Руси соборянам приходилось петь молебен перед своими святынями.

Мудрено ли, что разговор в гостиной был интересен, сочен, жив, но мудрено было угостить этих соборян со славою; чего-чего и у кого-кого они не едали и не пивали.