В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Прежде всего обилием всяких яств (но не питий!). На Пасхе были, так сказать, уставные яства, на которые падал отсвет церковный: пасха, кулич, красное яйцо. Освященную пасху, кулич и яйцо с четверговой солью «вкушали», как просфору, а не просто ели. На Рождество таких освященных «вкушаемых» яств не было, тут был просто праздник, радостный своей непосредственной радостью, так знакомой семье, особенно многочисленной: родился Младенец! И если по случаю «родин» и «крестин» обыкновенного младенца хлеб-соль поставлялись в необычном количестве и предлагались всем с особою радостью и щедростью, то какие же «радости» и «крестины» нужно было справить Божественному Младенцу!

Они и справлялись необыкновенно щедро, обильно и радостно по всей Руси. Справлялись так и в нашем доме.

Самый сытный, самый обильный обед в году был на Рождество, и был сыт и обилен он для всех, званых и незваных. Отец не высчитывал, кого надо ждать на Рождество, мама не совещалась с двумя кухарками, «белой» – Петровной и «черной» – Ариной, на сколько человек нужно готовить на Рождество на семью, на прислугу, на «молодцовскую», – отец только сообщал матери: «Я привез из городу еще окорок: очень мне приглянулся» или: «Я взял у Павлова сыру: очень хорош, слеза обильна», – и спрашивал маму только об одном: всего ли вдоволь припасено на праздник.

Но он знает, что мог бы этого и не спрашивать. Всего вдоволь. «Вдоволь» это идет и с собственного плетешковского двора, где поуменьшится к празднику гусиное и утиное население, «вдоволь» это идет из погреба, где стоят кадки с отличной солониной, и из кладовой, откуда немало банок с вареньем перенесено в дом.

Весь подсочельник и полсочельника посвящены стряпне и приготовлениям к празднику.

Но к половине сочельника все уже готово. Дом весь вымыт, вычищен, убран. Полы до блеска натерты полотерами. Годовой часовщик приходит, завел черные часы, проверил их ход: снизу им предстоит возвещать Новый год. Годовой же садовник осмотрел тропические растения, кое-что подрезал, кое-кому подсыпал земли. Вся прислуга сходила в баню. Все – и хозяева, и прислуга – причастились, приготовили себе к празднику обновы: никто не встретит его в старом платье, в ношеной рубахе, в одеванном костюме.

В церкви уже с самого Введения[166] поют:

«Христос рождается, славите! Христос с небес, срящите!»

Встречать рождающегося Христа нужно во всем новом. Так его встречали – или, по крайней мере, старались встречать: если не все было новое у старушки Елены Демьяновны, приходившей к нам на праздник из богадельни, или у городского «мальчика» Миши Постникова, то что-нибудь новое было непременно: у ней – косынка или нарукавники, у него – суконная куртка или ремень на куртку.

Все готовились к встрече с Христом. Но не помню, чтобы кто-нибудь в нашем доме говел, исповедовался и причащался в Рождественский пост.

Всем домом звезду Рождественскую не встречали, и говеть (поститься) до звезды не было законом в нашем доме: кто хотел, говел; кто нет, тот обедал в обычное время по строго постному чину.

Мама, няня, Петровна говели до звезды, говел до звезды и отец, приезжавший в этот день из «города» до первых сумерек. Мне всегда хотелось говеть с ним до звезды, но я был слабый, худой ребенок, и мне не позволялось это: нас кормили в обычное время.

Но я ждал появления первой звезды и переходил от окна к окну, выискивая ее появление в небе.

Какие чувства испытывал я при этом?

Их лучше всего выражают четыре строки из Фофанова, запомнившиеся мне с юности:

Еще те звезды не погасли,
Еще заря сияет та,
Что озарила миру ясли
Новорожденного Христа.

Да, я, маленький мальчик, искал на небе ту звезду, ту самую, что указала пастухам на Вифлеемскую пещеру, что привела волхвов к яслям новорожденного Христа, я искал эту неугасимую звезду – и находил ее.

Не всегда сияла она на зимнем небе, ее скрывали иной год низкие снежные облака, но всегда сияла она в моем детском сердце.

Сочельник близился к исходу.

Половина дома – помоложе – шла ко всенощной, меньшая половина – постарше – шла к утрене, начинавшейся в 2 часа ночи.

Нас, детей, отправляли с сестрами ко всенощной в домовую церковь 2-й гимназии.

Елки в Рождественский сочельник у нас никогда не было: отец, как все старинные русские люди, считал, что во время рождественской всенощной не время для увеселений, хотя бы и детских. И подарки нам дарили не под Рождество, а на Рождество.

В день праздника, с раннего утра, приходили «христославы» – их всех принимали безотказно, провожали на кухню, где их кормили и давали денег.

Мы же всем домом собирались к обедне к Богоявлению.

Огромный храм был переполнен народом, несмотря на то, что до поздней служилась еще ранняя обедня. После обедни тотчас же начинался торжественный молебен в «воспоминание избавления Церкви и Державы Российския от нашествия галлов» – попросту по случаю изгнания Наполеона из России в 1812 году. Ах, как я томился за этим молебном!