В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Было тихо-тихо. А в дверях комнатки моей стояла наша няня Пелагея Сергеевна, по какому-то сердечному предчувствию поспешившая к нам из богадельни. По ее лицу текли слезы.

«Похули Бога и умри» – этого совета, данного многострадальному Иову, отец не принял, хотя не раз слышал его в конце жизни от мнимых сострадателей. Он не похулил ни Бога, наделившего его многими скорбями за долгую жизнь, ни людей, причинивших ему немало тяжких обид и страданий. Он умирал в глубокой вере в правосудие Божие и в уповании на Его милосердие.

Кончина отца была мирна и тиха.

«Мир мног любящим закон Твой, Господи, и несть им соблазна»[142].

Это сбылось над отцом в полной мере и правде.

Болшево. 7. XII. 1941. Катеринин день

Глава 3. Рожденье. Кормилица

Я родился в Москве, «в день всегда постный», в Воздвижение Животворящего Креста, в самое время, когда у Богоявления, что в Елохове, заблаговестили в большой колокол к поздней обедне, – стало быть, в 9 часов утра.

Двоюродная сестра первой жены отца, жившая в нашем доме, Лизавета Петровна, пожилая девица со странной фамилией Тренгейзер, будущий друг моего детства, проведав, что мать моя, Анастасия Васильевна, готова разрешиться, спустилась вниз, где жили мои братья и сестры по отцу, и всех прогнала к обедне – благо густым звоном сзывал к ней тяжелый богоявленский колокол.

– Ступайте, ступайте! Сейчас отзвонят. Папаша не любит, чтоб к шапочному разбору приходили.

И шестеро моих единокровных сестер и четверо таких же братьев ушли в церковь, а я, как только они ушли, и родился. В доме была – что было редкостью в нем – полная тишина, а в окна лился тугой, добротный благовест.

Роды были легкие, и я родился крепким, полнокровным, сильным ребенком.

Я был второй ребенок у моей матери и тринадцатый у моего отца. От первого брака у него было четверо сыновей и семеро дочерей, из которых только старшая, Анастасия, была замужем; все другие жили в доме отца: двое старших сыновей наверху, где были парадные комнаты и спальная отца и матери, остальные – внизу.

Первенцем моей матери от отца был брат мой Коля. В семье было три Николая: отец, Николай Зиновеевич, старший его сын от первой жены, Николай Николаевич, и старший же сын от моей мамы, тоже Николай Николаевич, которому первый Николай Николаевич приходился крестным, а по летам годился бы в отцы.

В год моего рождения отцу было 54 года, матери – 34.

Я люблю свое имя, и даже когда прибегал, писательствуя, к псевдонимам, то имя всегда сохранял свое, настоящее.

Моя тетка, единственная материна сестра, Марья Васильевна, сказывала мне, будто имя Сергей – в память преподобного Сергия Радонежского (25 сентября) – мама дала мне потому, что, ожидая ребенка, видела во сне седенького старичка в схиме и Преподобный упредил ее, что у нее будет сын и должно быть ему Сергием. Может быть, и так. От матери я никогда не слыхал, почему я – Сергей. Но у меня есть догадка, в которой, кажется, я не ошибаюсь. За первого своего мужа, Сергея Сергеевича Калашникова, – как я уже говорил – мама вышла в ранней молодости и по сильной, преодолевшей многие препятствия любви.<…>

Ни в отцовом, ни в материном роде Сергиев не было. Дать это имя было тем радостнее, что Радонежский угодник одинаково глубоко чтился и матерью, и отцом, как и всеми в тогдашней Москве. Едва мне минуло 5 лет, меня уже повезли на поклонение по мощам и «выменяли» мне в Лавре икону моего ангела. На обороте кипарисной деки мама тогда написала: «18…[143] года сентября 22 мы были съ Сережей первый разъ у Преподобного. Сереже было 5 леть. Онъ выменялъ»[144]. Она и теперь со мною. И в крестные мне мама взяла человека, которого любила больше всех на свете, – свою мать, Надежду Николаевну Кутанову. Крестным моим был второй сын отца, Александр Николаевич.