В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Однажды к нам на званый вечер явилась Софья Сергеевна Кедрова, красивая барышня из богатой семьи, жгучая брюнетка. На ней было пышное платье из тяжелой шелковой ткани цвета saumon – изжелта-розовой лососины, модного в начале 1890-х годов. На проймах лифа при бальном декольте трепетали две маленькие черные птички, выписанные из Парижа. Выбор материи, цвет saumon и фасон с парижскими птичками – все принадлежало вкусу знаменитой портнихи m-me Минангуа, у которой шила сама Ермолова, бывшая тогда в зените своей славы. Все восторгались или делали вид, что восторгаются туалетом m-lle Кедровой. Один отец находил, что это туалет для театральной сцены, а не для вечера в семейном доме. «Все кричит на этой барышне, и цвет сомон кричит еще громче этих птиц».

В то же приблизительно время пресловутая «Madame Sans-Gêne» В. Сарду – кокетливая прачка, пленившая самого Наполеона, прокричала грубым контральто Яворской на сцене театра Корша, и этот крик повторился всюду – на туалетном мыле, на духах, на бонбоньерках с карамелью, на папиросных коробках, всюду появилась «Мадам Сан-Жен». Появилась и шелковая материя «Сан-Жен» необычайной пестроты: основа красная, уток зеленый или основа синяя, уток желтый. Были модны летние дамские кофточки из этих «двуцветок». Отец находил материю безвкусной, смеялся над модой и, глядя на дочерей, иронически поздравлял их: «Надели на себя яичницу с луком».

Его тонкому строгому вкусу претило все кричащее, все яростно-яркое, негармоничное в рисунке и цвете.

Он рвался к ткацкому стану, он мог бы создавать сам новые образцы тканей, сочетая их добротность с изяществом и красотою.

А между тем он всю жизнь был только продавцом материй, а не их творцом. Он покупал шелковый товар у подмосковных фабрикантов, не имевших в Москве лавок и магазинов.

Мечтою отца было завести небольшую, на несколько станов, шелкоткацкую при своем доме в Плетешках, но этой мечте он не встретил ни сочувствия, ни поддержки у старших сыновей, лишенных капли его любви к эстетике тканей.

Я был еще совсем маленький, когда отец, сидя на террасе в тихий летний вечер и держа меня на коленях, делился со мной планами: надстроить над нашими кирпичными «службами» (погреб, кладовая, каретный сарай и пр.) еще один, деревянный этаж и поставить там ткацкие станы.

Я сочувственно внимал этим мечтам, потому что… потому что у меня самого была тогда «лавка» шелковых товаров, где я отпускал покупательницам – няне Поле и Лизавете Петровне (о ней дальше) файфрансе и летний фуляр за мною же выпускаемые ассигнации.

И это наивное сочувствие ребенка, игравшего в шелковую лавку, было единственным отзывом, который отец получил в своей семье на свою давнюю мечту.

Но сыновья были плохими помощниками отцу и в торговле.

Старший сын, Николай Николаевич, заведовавший розничною лавкою, высокий, с холеными усами, рано облысевший, в золотом пенсне, казался барином, случайно зашедшим за прилавок. Покупатели попроще – как раз те самые, которые так любили покупать у отца, – так и звали его «барин». Он учился когда-то в коммерческом училище, но не кончил его, он посещал симфонические собрания, умел немножко рисовать, он искал (и не нашел) невесту, пересмотрев их немало, он страдал хроническими мигренями, был капризен и брезглив на пищу, не скрывал ни от кого, что брезгает и лавкою, и всеми этими льнами и шелками, с какими ему поневоле приходилось иметь дело. Впрочем, он и не имел с ними дела: сидя у окна и греясь у печки, нагреваемой антрацитом, он зябко, только еле-еле соизволял получать деньги с покупателей, нисколько не интересуясь тем, как приказчики ведут дело с покупателями и что творится в лавке. Старые покупатели предпочитали не иметь с ним дела, а старались выждать время, когда в лавке появится сам отец, или попросту перекочевывали из розничной лавки в оптовую. От «барина» веяло ледяным холодом, он сам зяб на нем и еще больше знобил других. Розничная лавка всегда вызывала тревогу отца и в конце концов причинила решающий ущерб всему его делу.

Когда дело отца окончилось, Николай Николаевич, или «братец Коля», как звали мы его, никуда уже не мог поступить на место, он кончил жизнь нахлебником в семьях своих сестер[137].

Второй сын, Александр, сидевший с отцом в оптовой лавке, был совсем в другом роде, но принес отцу огорчения едва ли не горше и больше первого.

Широкоплечий высокий блондин с румяным лицом и черными бровями и усами (они чернели с помощью фиксатуара) – от него веяло здоровьем, от него пышало жаром откровенного жизненного, но вовсе не жизнерадостного самодовольства. Вот его можно было бы ввести в какую-то из комедий Островского второго периода. Он был холост, и никогда я не слышал, чтоб он искал или для него искали невесту, как для «братца Коли».