В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Он перекрестил меня, я поцеловал у него руку, как всегда, при прощанье на ночь и при здравствовании поутру. Но я еще прижался к нему, я еще поцеловал его в лоб, в щеку, в глаза. Он не сказал ни слова, он только поцеловал меня, но я знал, что он понял мое чувство: что он не один, я с ним, я люблю его.

Уходя из комнаты и обернувшись в дверях, я увидел, что он провожает меня взором ласковым и благодарным, но таким грустным, грустным.

Отходя ко сну, я начал обычную молитву:

– Помилуй, Господи, папу…

Надо было продолжать: «маму, братцев, сестриц, няню и т. д.». Но я остановился и повторил: «Помилуй, Господи, папу…» – и помолчал, вспоминая горестныи, сердечный вздох отца: «Боже, милостив буди…» – и вновь повторил еще горячее и тверже: «Помилуй, Господи, папу, маму…»

Сон уже клонил меня. Не помню, дошел ли я в молитве до «бабушки и тетушек».

Судить себя и строго осуждать при этом было для отца делом привычным. Наоборот, судить других и тем более осуждать он не любил. Когда при нем осуждали кого-нибудь из знакомых, он старался прекратить разговор.

– Сегодня, – скажет, – в «Ведомостях» интересная статья. Бисмарк-то, оказывается…

Он терпеть не мог «железного канцлера» за его коварство и жестокость и назвал именем Бисмарка злую цепную собаку, сторожившую сад. А прибегать к внешнему насильственному суду, имеющему власть осуждать и карать, было для него делом несносным.

Бывало, мама скажет ему:

– Не знаю, что делать с такой-то (имя какой-нибудь портнихи или белошвейки): работает плохо, забрала вперед деньги, просит еще, а о тех и не поминает.

Ответ один:

– Оставь, матушка, Бог с ней. Когда-нибудь отдаст.

Старшие сыновья, бывало, пристают к нему:

– Папаша, надо бы подать на такого-то ко взысканию. Не платит по векселю. Протестовать надо вексель.

– А вы напоминали ему, что срок прошел?

– Не один раз.

– Ну, напомните еще.

Сын Александр Николаевич, с характером крутоватым, с досадой отрежет:

– Что тут писать? Тут в суд подавать надо.

А отец ему:

– Что у тебя, Саша, все суд да суд! Он – человек маленький. В суд подать легко, а на человеке пятно.

Таких «неполучений» по векселям с разных провинциальных покупателей, торговавших на небольшой капитал, накопилось у отца к концу его дела немало.

Эти пестрые векселя на маленькие суммы были столь безнадежны, что кредиторы, при ликвидации дела отца, отдали их ему как заведомый хлам, не имеющий цены.

Хлам этот после смерти отца достался маме, и долгое время маленькие получения с этих не опротестованных отцом векселей служили нам подспорьем в нашем скудном существовании.

В деле с Илюшей отец показал, что он не хочет суда и тогда, когда гражданский закон обязывал его передать дело в суд и когда суд этот был бы весь на его стороне.

Достоинство чести и совести было так присуще отцу, что купеческое сословие назначало его своим представителем туда, где требовались полнейшее нелицеприятие и строгая честность.

Отцу были до крайности тяжелы эти общественные должности или обязанности, но, когда отказ от них был невозможен, он нес их с твердостью, действовал по крайнему разумению сердца.

Не помню, как называлась его обязанность, но он бывал чем-то вроде эксперта – представителя купечества в Коммерческом суде при разборе каких-то путаных дел.

Много лет пришлось работать ему в трудном, ответственном и неприятном деле по ликвидации 2-го Московского купеческого общества взаимного кредита. Общество это – попросту сказать, коммерческий банк – проявило сперва необычайно кипучую деятельность, но деятельность эта кончилась тем, что оставила на краю разорения многих людей, доверивших Обществу свои небольшие сбережения.

Отец мой никогда не участвовал ни в каких банковских предприятиях и не вел биржевой игры, мало того, он относился к ней совершенно отрицательно. Почитая торговлю делом законным и добрым, он, наоборот, считал все эти кредитно-банковские и биржевые операции делом, от которого следует держаться в стороне.

Это отношение отца к биржевым делам было широко известно в купеческом мире. Не поручусь, что над отцом не посмеивались за такой старозаветный испуг перед кредитными и биржевыми операциями. Следует вспомнить, что отдача денег «в рост», под проценты, была строго запрещена древнею Русской Церковью, и отец знал это. Но когда разыгралась история со 2-м Купеческим обществом взаимного кредита, именно отца-то и именно за эту его полную неприкосновенность к «кредитным операциям» всякого рода выбрали единогласно от купечества в правительственную комиссию (не знаю ее точного названия), которая должна была разобраться в делах общества и по возможности удовлетворить разоренных вкладчиков. Кажется, должность отца называлась «присяжный попечитель над делами такого-то общества».

Дело это тянулось много лет – и отец помог довести его до такого конца, которому радовались все честные люди в торговой Москве.