В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Я не помню отца, бранящегося ни в лавке, ни в «молодцовской», ни дома. Неисчерпаемый словарь бранных, оскорбительных и уничижительных слов, величайшими знатоками которого были Дикие и Тит Титычи, не мог быть неизвестен отцу, выросшему в той самой гостинодворской Москве (амбар Капцовых был в Старом гостином дворе), которую описывал Островский. Но никаких заимствований из этого словаря я не помню в языке отца даже в те минуты, когда он был недоволен приказчиком, раздражен на «мальчиков» и выведен из себя кем-нибудь из старших сыновей. Для него, человека внутренне религиозного, бранное слово было большим грехом – и разразиться бранью ему было так же нестаточно, как напиться пьяным. Не знавший никаких степеней разгула, он сторонился в деле и в слове от всего, чему не могло быть места в семье. Он был тот же в своей «комнатушке» при лавке, что и у нас в детской, с тем же добрым (отнюдь не сентиментальным) обхождением, с тем же словарем.

Той же шуткой, с которой он обращался к каждому покупателю, показывая отменный товар: «Сам бы ел, да деньги надо», шуткой, заимствованной у рядских пирожников, выхвалявших пироги и ветчину собственного засола: «Сам бы ел, да деньги нужны», с этой же самою шуткой отец потчевал нас в детской своим любимым миндальным печеньем, привезенным из «города», от этого «ласкового слова» еще мягче становилось для нас это папашино лакомство.

Бывало, отец, беседуя с важным покупателем у себя в «комнатушке», пошлет «мальчика» принести образцы товаров или что-нибудь другое из числа предметов, входивших в «круг ведения» этого Миши или Паши, а «мальчик», не вслушавшись хорошенько в наказ отца или поленившись поискать, воротится с пустыми руками и с ленивым вопросцем:

– А где, Николай Зиновеич, это взять?

Отец, оторвавшись с досадой от делового разговора, бросит ему в ответ:

– Сыщй, а я укажу.

Это значило: если мне указывать каждую отдельную вещь, где ее найти, мне легче самому пойти и принести ее; твое дело – уметь найти нужное, поняв, что нужно.

Но и я сам, «хозяйский сын», а не «городской мальчик», бывало, не исполнив какое-нибудь легкое порученье отца, тянул с той же самой ленцой:

– Папаша, где ж это лежит?

Я сам не раз слышал от него в ответ на это:

– Сыщи, а я укажу.

Помню, я сильно обижался на эти слова, но отец был неумолим: он заставлял меня самого, собственной догадкой найти нужную вещь.

Отец был человек старого закала. Если б при нем кто-нибудь стал нападать на телесные наказания для детей и подростков, он, вероятно, стал бы защищать их необходимость и законность, но на деле он никогда не применял их ни к нам с братом, ни к «мальчикам», которые поступали на ученье, «в дело» (как тогда говорили). «Мальчики» эти превращались в «молодцов», из подростков становились юношами, «молодыми людьми», некоторые уходили от отца к другим хозяевам, женились, но не было случая, когда бы они отходили от отца «с сердцов» на него, с желанием раз навсегда «отрясти прах от ног» на пороге его дома или лавки. Наоборот, «молодые люди» эти, служившие уже в других «делах», являлись к отцу на именины и по большим праздникам. У некоторых из них отец был посаженым отцом на свадьбе.

Был единственный случай, когда бывший «мальчик» не так хорошо отошел от отца. Это было дело с Илюшкой. Я еле помню этого краснощекого чернявого упитанного парня – с самоуверенной походкой, щеголя с развязной ухваткой.

Этот парень, выйдя из «мальчиков» в «молодцы», обокрал отцовскую лавку. Он умело, даже со вкусом выбрал то, что наметил красть: тонкие шали и платки из крученого шелка, шедшие в старообрядческие уезды, где молодицы покрывались ими точно так, как их пробабки при Тишайшем царе. Выбрав самый ценный, но и самый негромоздкий товар, вор крал понемногу, но систематически.

Кража на крупную сумму была обнаружена; вор был пойман с поличным, – но заветным желанием отца было не доводить дело до судебного вмешательства. Не знаю, удалось ли ему это (никаких рассказов или слухов о суде над вором я не помню), но имя Илюшка стало горьким в его устах. С этим именем отец связывал начало своего разорения.

За этим одним именем все имена других «мальчиков» звучат в моей памяти добрым звучанием. Последний из них – Филипп Кочанов, одетый в такую же серую суконную куртку, что мы носили впоследствии в гимназии, – принимал участие в наших играх; другие – калужанин Миша Постников, Павел Важбин из Каширы – были нашими веселыми старшими спутниками: когда нас, маленьких, брали к отцу в лавку, Мише и Паше поручалось угостить нас сочными рядскими пирогами, позволялось презентовать брату набор свинцовых пломб, служивших ядрами для его игрушечных пушек, для меня набрать подбор шелковых образцов, служивших «товарами» для моей игрушечной лавки; Мише же или Паше поручалось свозить нас в цирк на масленице. И долго впоследствии, когда отца уже не было в живых, не терялась живая связь у нас с ними, хотя они были намного старше нас.