В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

– Я уж к вам теперь всегда.

– Милости просим.

Отец, не терпя рекламы, избегал всяких «выставок», ручался за каждый вершок ткани, продававшийся у него: всё добротно, всё на совесть, и потому – особенно в розничной лавке – не редки бывали такие сцены.

Роется, роется в товаре покупщица, какая-нибудь чиновница из чванных, и, надув губки, скажет в конце концов приказчику:

– Боюсь, не прочно это. У Шумиловых добротнее.

– Вас давно там, сударыня, ожидают, – вежливо поклонится ей отец и тут же не без лукавства выговорит «мальчику»: – Забыл, что надо отворять дверь, когда покупатели выходят?

Чванная покупательница, онемев от удивления, удалялась в любезно раскрытую перед нею дверь, но случалось иной раз, тут же возвращалась и сквозь зубы просила завернуть ей «пять аршин муслину» – того самого, который только что презрительно забраковала: знала, что добротнее материала вряд ли где найдет за ту же цену.

А иной раз бывало еще проще: барыня рылась, рылась, выбирала, гоняла, гоняла приказчика за товаром по всем полкам – и в конце концов вгоняла его в пот, в краску, в отупение. Отец долго молча смотрит на это гонянье без толку, без смыслу, из одного дамского каприза и наконец коротко прикажет приказчику:

– Уберите от них товар.

Барыня вспыхнет от изумления, метнув на отца негодующий взор. Но отец с полнейшей вежливостью поклонится ей и попросит извинения:

– Сударыня, подходящего для вас материала у нас не имеется. Вы найдете его в другом месте. Имею честь кланяться.

И сам поможет усталому приказчику прибрать с прилавка вороха наваленного товара.

Отец торговал в оптово-розничной лавке не только шелковыми товарами, но и парчой, шедшей на облачение для духовенства.

Завелась эта торговля сама собою. Среди покупателей из провинции – вроде тех, о которых шла речь, – было немало церковных старост и просто ревнителей церковного благолепия. Накупив у отца и подарков для семьи, и товару для лавок, они нередко обращались к нему с просьбой:

– А теперь самое главное: для Божьего дома нужен товарец. На престол одежду сооружаем.

Но, узнав, что отец не торгует парчой, пеняли отцу:

– Что ж ты, Николай Зиновеич! Всякие у тебя шелка да бархаты есть, для бабьего наряда, а для Бога парчи нету. Это непорядок.

Отцу пришлось завести парчу, глазет, рытый бархат для облачения.

И здесь, когда дело шло о выборе величавой – «Божьей одежды» в собор, в монастырь или в сельскую церковь, отец был таким же художником своего дела, как при выборе тканей на суетную одежду человеческую.

Отец непременно спросит церковного старосту уездного собора или монастырского эконома-иеромонаха:

– А собор-то у вас темный или светлый? Иконы в иконостасе в ризах золоченых или открытого живописного письма? Архиерей-то у вас (или соборный протоиерей, или архимандрит), архиерей-то у вас старец или средних лет? Седовлас или черный с проседью?

Всякое указанье примет отец во внимание, выбирая цвет и рисунок парчи для облачения, подумает: вероятно, представит себе архиерея служащим в рытом синем бархате или, наоборот, в белом глазете – и так, бывало, угодит своим выбором, что, приехав через год, через два в Москву, заказчик непременно своим долгом почтет зайти к отцу и передать благословение архиерея или архимандрита.

– Собор-то, – скажет, – у нас старенький, темный, низкий, а как владыка посредине-то собора облачился в новое-то облачение, глазетовое, воистину «ризы его быша белй как снег»[134]. Как свеча светил!

И тут же, после всенощной, владыка призвали меня к себе и говорят: «Будешь в Москве, свези мое благословение рабу Божию Николаю» – вам то есть. Весьма возвеселили вы облачением и владыку, и братию, и всех молящихся.

Я думаю, что отец и сам веселился, слыша благодарности тех, кому угождал выбором и Божеской, и человеческой одежды. Он был, повторяю, истинно добрый человек – и не менее истинный художник своего дела, и успех этого дела, порадовавший другого, не мог не радовать и его самого.

Все это записано мною по моим собственным впечатлениям и припоминаниям, по воспоминаниям матери и по рассказам бывших приказчиков отца. Я не погрешу, сказав, что за всеми этими рассказами кроется не только мастер, горячо любящий свое дело, но и человек с большим сердцем, чуткий на чужую нужду, скорбь и радость. В лавке, как в доме, отец принадлежал к числу людей, у которых хлеб всегда мягок, а слово – ласково.