В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Из развлечений отца помню одно: игру в карты, но это была спокойная игра в рамс и в преферанс дома с почтенными пожилыми людьми или в таких же семейных домах, игра по маленькой, по самой маленькой, не причинявшая никому никаких беспокойств. Отец отродясь не бывал ни на скачках, ни на бегах и ни копейки не потратил на тотализатор.

Проще сказать, он не был ни мокрый, ни сухой пьяница.

Курить он стал уже не в молодых годах, курил немного, дорогие тонкие папиросы «Дюшес» фирмы Комова[130]. Это были скорее папиросы для дам, чем для мужчин. Их же курила мама.

Я не получил от отца никакого денежного наследства, но не получил зато и тяги к вину по наследству; не заразился ни страстью к табаку, ни к картам.

Родительская власть чувствовалась в нашем доме, но произвол родителя-самодура со знаменитым «Чего моя нога хочет!» в нашем доме полностью отсутствовал.

Не было этого произвола и там, где отец был не родителем, а просто купцом: в «молодцовской», в «городе», в лавке. Там отец также жил и действовал не «по Островскому».

Бывать с отцом в оптово-розничной лавке в Богоявленском переулке, между Никольской и Ильинкой, было для меня большим счастьем и, как сейчас я думаю, еще большим счастьем было видеть отца за делом.

Отец любил это дело и этой любовью влек меня к нему.

У отца было две лавки в городе. Одна на Ильинке, возле церкви Николы «Большой Крест», была розничная, с большим выбором всяких тканей, от ситца до бархата, от ярославского льняного полотна до английского шевиота. Но в эту лавку отец ежедневно только наезжал на полчаса: в ней посажен был за главного старший сын Николай Николаевич.

Вторая, главная лавка была оптово-розничная в Богоявленском переулке. Там пребывал сам отец. В ней не было ни ситцу, ни шерстяного товару, в ней были только шелк и парча.

Убранство лавок было одинаково: высокие шкафы со «штуками» материй в обложках из желтого картона и с картонными же ящиками для шалей, платков и полушалков, шелковых и шерсть с шелком; длинные дубовые прилавки. В оптовой лавке была конторка, за которой орудовал с торговыми книгами второй сынок, Александр Николаевич. В дальнем конце обширной лавки было отгорожено небольшое отдельное помещеньице с дубовым столом, за которым сидел сам отец. Все освещалось лампами-молниями. В полутемном помещеньице отца лампа горела весь день. Под лавкой был подвал, где хранился нераспакованный товар и где «мальчики» паковали в лубяные коробы товар, посылаемый в провинцию, и накладывали на него пломбы.

Никаких пестрых и пышных «выставок» на окнах не было. Еще в розничном магазине на двух полукруглых окнах, выходивших на бойкую Ильинку, были набросаны модные материи легонькими каскадами и сложены фунтиками шелковые платки, но в оптовой лавке и того не было; на окнах были протянуты медные прутья, а на них вместо занавесок выцветали на солнце шелковые платки двух-трех сортов: простой знак, что здесь торгуют шелковыми товарами.

Когда отцу говаривали, что нужно бы устроить «выставки» на окнах и эффектнее убрать их тканями, пригласить мастеров этого дела, как делают конкуренты, отец неизменно отвечал:

– Покупатель, глядя на окна, должен только знать, чем я торгую, а мой товар сам за себя скажет, хорош он или нет.

У отца были покупатели долголетние, постоянные: раз попав к нему в лавку, они уже постоянно возвращались в нее.

В оптовой лавке, где душой дела был сам отец, все шло лучше, чем в розничной, где отец бывал лишь наездами.

Покупатель – главным образом провинциал, – узнав отца, чувствовал какую-то связь с ним. Бывало, заглянет в лавку, увидит, что отца нет, сядет на стул и скажет: «Я подожду хозяина», а то и ничего не скажет, а зайдет в тот час, когда отец в лавке.

Вот как образовывалась эта прочная, вряд ли понятная в наше время связь.

Покупатель – в суконной поддевке, с русой бородой, отцу сразу видно: не москвич и не подмосковный человек, а заезжий издалече денежный человек, долго выбирает товар. От отца ничего не укрылось: товар покупатель спрашивает ценный, прочный, рассматривает ткани как хозяин: деловито, внимательно. Один кусок шелковой материи отложил в сторону: видно, решил взять кому-то в подарок на платье; выбирает на другое платье, но колеблется, что выбрать, и никак не может решить. Приказчик, отпускающий товар, предлагает то, другое, третье – и начинает уже скучать с покупателем.

Отец подходит к прилавку, смотрит на дорогой «фай-франсе», отобранный в сторону, внутренне одобряет выбор: прочность – на четверть века – и обращается приветливо к покупателю:

– Супруге на платье?

Покупатель, точно обрадовавшись внезапному участию, отирает потный лоб платком.

– Верно, супруге. Только потрафлю ли?

– На что лучше! Товар отличный.

– А вот свояченице никак не подберу: то ли посветлее взять, покрасовитей, то ли потемней.

Отец задает вопрос:

– А свояченица-то ваша девушка?

– В девицах. Капитал у ней особый от бабки завещан.

– А о женихах-то думает ли еще?

– Как сказать? В летах она. А дума-то будто есть.

Отец на минуту задумывается и обращается к приказчику: