В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Когда, оставшись после смерти отца без всяких средств, мать обратилась в Купеческую управу с просьбой о помощи, ей готовы были отказать на том простом основании, что отец ко времени своей кончины перестал уже быть московским первой гильдии купцом, а стал московским мещанином Панкратьевской слободы. Но нашлись в Купеческом обществе люди, которые вспомнили, что этот «мещанин Панкратьевской слободы» с честью вел когда-то запутанное дело по доверию купеческого сословия и помог выпутать из него многих честных людей и спасти им их честь и достояние, а за весь этот многолетний труд не взял ни копейки, отрывая для него время и силы от своего собственного дела. Права отца на добрую память были так бесспорны, что Московское купеческое общество назначило его вдове пенсию в размере 30 рублей в месяц. Это и были те основные заветные гроши, на которые мы жили в годы моего отрочества и первых юношеских лет.

Отец был некрепкого здоровья. Тяжелая житейская школа, пройденная им в отрочестве и юности, не прошла даром. Отец был нервен, мнителен, периодически страдал сильнейшими головными болями[135]. Время от времени он советовался с известным московским невропатологом профессором Сергеем Сергеевичем Корсаковым, которого глубоко уважал за бодрую ласковость и успокоительную приветливость и сам был уважаем этим человеком кристальной чистоты и сердечного ума.

Борясь с нервозностью, отец каждый день, по совету Корсакова, окачивался водою, и ему растирали спину мохнатою простынею. Лечение это было постоянным, для него следовало иметь душ, но отец не хотел тратить на себя лично ни копейки, и потому лечение это производилось самым примитивным способом: в комнату вносился большой круглый цинковый таз (мы, дети, называли его «папашин барабан») и «мальчик» окачивал отца из обыкновенной садовой лейки.

Следуя предписаниям тогдашних медиков, отец носил на руке, повыше локтя, фонтанель (fontanelle)[136] – нарочитую ранку, не заживлявшуюся с особой врачебной целью. Ранку эту ежедневно нужно было перевязывать особым бинтом. Лечение фонтанелью давным-давно теперь оставлено врачами.

Я часто видел отца лежащим в спальне с компрессом на голове в стареньком сером суконном халате. Помню его больным, но не помню, чтоб он жаловался на болезнь или предавался любимому занятию людей пожилых – говорить о болезнях.

Тут у него был только один страх – перед сквозняками, коварно наносящими простуду. Из-за этого страха двери и окна даже в летнюю пору находились у нас под строжайшим отцовским контролем.

От первого брака у отца было одиннадцать детей – четверо сыновей и семь дочерей; все они пережили его, двое из них живы доселе, остальные умерли все в зрелых, некоторые – в пожилых летах; от второго брака с моею матерью у отца, вступившего в этот брак в возрасте 51 года, было пятеро мальчиков: один из них родился мертвым; другой умер, прожив несколько дней; третий скончался трех лет от дифтерита; двое – я и брат, оставшиеся после отца, один 12, другой 11 лет, – уже вступили ныне в пожилые годы.

Такое большое семейство требовало от отца больших забот и трудов. Он нес эти труды, дававшие семье лишь самый средний достаток, с большим напряжением сил, но и с неменьшим терпением. Горькой его ошибкой было, что он возлагал надежды на свое старшее потомство, ища в нем опору своей старости. Надежды эти развеялись, как прах. Я не знаю, читал ли отец «Короля Лира», но если у Тургенева есть «Степной король Лир» из помещиков, у Златовратского есть «Деревенский король Лир», то отец имел печальное право называться «королем Лиром» из купцов, с тою только разницей, что был оставлен не одними дочерями, но и сыновьями.

Двое из старших сыновей – первенец Николай Николаевич и второй, Александр, участвовали в деле отца: первый был посажен за главного в розничной лавке, второй был чем-то вроде главного бухгалтера или управляющего делами в оптовой лавке. Но ни тот, ни другой ничем не порадовали отца.

Мечтою отца было не только продавать, но и производить шелковый товар. Он любил шелковые ткани, как художник любит картины.

Полотна, ситцы, шерстяные материи – во всем этом он знал толк, но любил по-настоящему только шелковые ткани. С ними у него была связана своеобразная эстетика одежды. Он сердился на дочерей, когда, выбирая себе на платье, они прельщались одною модностью ткани, не выказывая чуткости к ее эстетике – к стройности и тонкости рисунка, к красоте цвета, к общей гармонии рисунка, цвета и типа материи (муар, фуляр, фай). У отца был прекрасный строгий вкус; следуя ему, он мог одеть дочь так, как и не снилось ни ей самой, ни ее портнихе: с прекрасной простотою и благородной красотою.