В русском жанре. Из жизни читателя

Сергей Боровиков

В РУССКОМ ЖАНРЕ

Из жизни читателя

ПРЕДИСЛОВИЕ

Жанр своих этюдов сам автор оценивает как «русский, лени­вый, не тщеславный», обломовский — читатель, дескать, по­читывает и сам же тут же пописывает. В русском жанре — то есть в русском духе. Так-то оно так, но не всему верьте. Есть превосходное знание второго и третьего эшелонов литератур­ного войска (а не одних только генералов) — знание, требу­ющее въедливого трудолюбия. Есть любимые герои, которым посвящены обдуманные главы и фрагменты: Чехов и Толстой с «Войной и миром», Толстой А. Н. и Вертинский; есть главы-темы («Из жизни пьющих»). Но особенная прелесть каждого из сюжетов — как раз в неуследимой логике перехода от од­ной мысли к другой, каковую логику объяснить невозможно, а между тем она существует, как есть она в голове привольно задумавшегося, никому не обязанного отчётом человека. Уве­ряю вас, это всё очень тщательно подобрано и искусно слаже­но, какая уж там лень.

Вот, к примеру, пишет он о неприязни Бунина к Достоевско­му, который «каждой своей страницей сводил на нет... всё его тончайшее эстетическое сито». А перед тем невзначай сам потря­хивает этим «ситом» и заодно тревожит тригоринско-чеховский бутылочный осколок: «Запах мыла утром на реке — запах мо­лодого счастья. Стрекоза, радужные разводы на поверхности, от которых удирает водомерка, и краешек горячего солнца из-за леса». Или вспоминает-описывает вырезание ёлочных игрушек из журнала «Затейник» — ничуть не хуже позднего Валентина Катаева. Умеет.

Много знает, многое умеет и ничего не боится произносить вслух. «Не бросайте в меня дохлой кошкой!» Возмущённые читатели уже бросали — за «попрание» Паустовского, Булга­кова. А возразить-то не получается. Нечего и говорить, что здесь и портрет советской литэпохи — с её «общей, лагерной тоской», пышными съездами и тёмными интригами, сорван­ными кушами и мелочными приработками, посадками и реабилитациями, халявными пиршествами и предательскими смертями. Никакой «завербованности», ностальгии или про­клятий, просто пишет человек, не расстававшийся с возмож­ностью быть свободным посреди внешней несвободы. Свобо­ден он ещё и потому, что — читатель по призванию: книги для таких людей создают перспективу жизни за гранью текущего и делают текущее относительным, не вечным.

В книгах же — рецепты жизни и комментарии к ней. Иног­да рецепты буквальные: любой, прочитав главу о Чехове, не­пременно запомнит, как автор — эврика! — вытащил из хо­лодильника все ингредиенты закуски, описанной в «Сирене» , с успехом сотворив целое, выпил и закусил. Но вот примep ещё лучше на тему «литература и жизнь»: «Кандидатши от блока “Женщины России” в своих выступлениях так часто употребляют слово “мужчины”, что вспоминаются страницы купринской “Ямы”».

И. Роднянская

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 1

***

Меня давно занимает, как один классик воспринял бы дру­гого, из новых времён? Ну, Жуковский — Блока, Гонча­ров — Бунина, Тургенев — Булгакова? К сожалению, в этих сопоставлениях чересчур важным оказывается не текст, но различие эпох, житейских реалий, социального расклада и т. д. Но вот ведь и близкие по времени не могли бы, кажет­ся, быть поняты. Во всяком случае, как ни насиловал вообра­жение, представить себе Пушкина, читающего Достоевско­го, никак не смог. А ведь реалии, уклад жизни — почти те же. А какой-то рывок не просто в сознании, но во времени — от Пушкина.

***

Достоевский и Толстой равно презрительно-зло относились к медицине и докторам. Самые яркие примеры — доктора в «Братьях Карамазовых» и «Анне Карениной». Здесь содер­жится что-то куда более важное, чем совпадение или, ска­жем, предрассудок людей одного времени и класса.

Разочарование в медицине не в силу её слабости, но в силу всемогущества, притом бездуховного?

Тело как объект деятельности медицины, тогда как оно лишь вместилище души? Совесть как инструмент здоровья или условие здоровья или нездоровья? Здоровье нравствен­ное и здоровье телесное?

Главное всё же в их неприятии — это разделение медици­ною души и тела, плоти и духа.

Тип русского — бледно-жёлтого, с туго натянутой, как преж­де писалось — пергаментной кожей, и в зрелом возрасте мало обрастающего бородой по несколько татарскому типу, с очень густыми и толстыми волосами во всю жизнь на го­лове, никогда не лысеющей, а когда начинают седеть, то как бы нарочито мешающимися меж собой (соль с перцем). Худощавый, как правило, высокий и очень трудный в обще­нии. Чёрные глаза с неразличимыми зрачками. Когда волну­ется, закипает пена на губах. Общее впечатление — сухости и черноты, как бы сухого, но не пожара, а уж горячей золы, кострища.

Вероятно, к этому типу принадлежит Раскольников.

***

Провожая приятеля из особняка Дункан на Пречистенке, Есенин угрюмо сообщил ему, что уезжает в Америку. Он и в самом деле уехал в Америку. Но ещё он обожал Свидригайлова, и в таком случае его «Америка» с «Англетером» при­обретает и другой, зловещий смысл.

***