В садах Эпикура

Женя и я стояли в кромешной тьме и невероятной тесноте. Казалось, что некуда поставить ногу. Тем не менее, когда поезд пошел, как-то все растряслось, установились вещи, люди потеснились, кто-то предложил Жене сесть, нашлось месте и мне. Майор с головой, продавленной Яшиным сапогом, умиротворился. Как-никак, на нем потопталось высшее образование. Утром мы были в Одессе. Самое трудное оказалось впереди. Предстояла пересадка на московский поезд. Никто не знал, где и когда он появится, будут ли места. Женя и чемоданы беспомощно громоздились на промерзшем перроне. Я почему-то разозлился, раскричался, да так, как никогда раньше при Жене не кричал. Она удивленно и с каким-то презрением смотрела на меня. Я замолчал и пошел искать формирующийся состав. Ничего, конечно, обнаружить не удалось. Собралось нас несколько офицеров, направлявшихся в Москву. Мы договорились: прорываться в вагон любыми средствами, при любых обстоятельствах. Одним надлежало занять подножку вагона, другим тащить вещи и спутниц. Я попал в группу захвата. В общем, поезд подошел. Мы осуществили свой замысел столь удачно, что Жене и мне досталось по верхней полке. Мы поехали в Москву, как сельди в бочке. Сейчас не помню всех подробностей путешествия. Что-то мы ели, с кем-то разговаривали. На станциях не выходили: боялись потерять места, а купить что-нибудь из еды все равно было невозможно. Цены стояли сверхпольские. Ели свой сухой паек.

Серым октябрьским утром поезд прибыл в Москву. И снова трудности. Никаких носильщиков. Вдоль вагонов мотались подозрительные типы. Я не хотел потерять ни Жени, ни чемоданов. Нет, я не испытывал волнений от прибытия в родной город. Не до них было. Обвешанный багажом, я с трудом переставлял ноги по шумному перрону. И все-таки сил не хватило. Я опустился на асфальт и беспомощно огляделся вокруг. Подошли два молодца и сказали, что готовы перенести вещи за хорошую плату. Я отдал им чемоданы и попросил не спешить. Вышли на площадь. Нет, я не снял благоговейно фуражки, не опустился на колени, не спросил: «Москва, тебя ли я вижу?!» Говорят, что так поступил милый моему сердцу Вертинский, возвратившийся в 1944 году из эмиграции. Что касается меня, то я отдал носильщикам по шестьдесят рублей каждому. Это примерно по рублю за шаг. Но такими были цены. Нам удалось забраться в роскошную легковую машину. Я назвал шоферу курс, и мы покатили по знакомым улицам. Вот теперь меня разобрало. Я смотрел на асфальт, на дома, на серое небо, на мелькавшие перекрестки, трамваи, троллейбусы, машины и кричал Жене: «Смотри!» Мне хотелось, чтобы она сравнила немедленно Москву с Веной, Парижем, Венецией и высказалась в пользу Москвы. А Женя сидела, забившись в угол большой машины, закутанная в белый шерстяной платок, в зеленой шинели и кирзовых сапогах. И вот мы на улице Горького, потом на Ленинградском шоссе. Нет, я не мог себе представить возвращения, не мог себе представить, что за четыре года ничего же изменится. Те же дома, те же деревья в скверах. Может быть, и не было этих страшных четырех лет? Мы въехали в Сокол. Здесь перемены оказались налицо. Улицы были пустыми, казались какими-то заброшенными. Я остановил машину у дома на улице Шишкина, где жила мать после того, как развалилась наша терраса. Расплатился с шофером, подтащил вещи к крыльцу, постучал в дверь. Открыла мать. Встречи такого рода иногда показывают в кино, иногда описывают в книгах. Мне не попадалось ничего, что передавало бы такую встречу удачно. Я, конечно, живописать ее не стану. Мать постарела, но в общем-то изменилась не очень. Она поцеловала Женю, и мы вошли в комнату. Дверь закрыть не удалось. Десять квадратных метров – это примерно та площадь, которую занимала землянка Разведотдела на Букринском плацдарме. Но какое это имело значение? Женя и я познакомились с хозяевами дома – милыми людьми, которых я знал по письмам матери. Как в поезде, все утряслось. Разместили вещи и закрыли дверь. Я вернулся домой с войны.

У матери нашлось поллитра водки. Я налил себе стакан и выпил. Для Жени это было обычно, мать огорчилась. С закуской оказалось плохо. В Москве, как и повсюду, действовала карточная система. Мать жила, материально не нуждаясь, она уже не работала в ателье: стала стара. Шила дома корсеты и т. п. В Москву возвращались люди из эвакуации, и мать имела множество заказчиц. Но все-таки для покупок в коммерческих магазинах денег не хватало. В коммерческих магазинах продавалось все – от белого хлеба до черной икры. Но цены там стояли астрономические. Во всяком случае, очередей в знаменитом Елисеевском магазине не толпилось.