В садах Эпикура

В заочном пединституте работало несколько интересных преподавателей. Но общая обстановка были отвратительной. Директор Саматбеков был взяточником, дураком, хамом. Об этом знали все и говорили все. Но Саматбеков находился в родстве с первым секретарем ЦК КП Киргизии – Раззаковым. Никто не знал истинных отношений родственников. Тем не менее, сам факт родства определял положение Саматбекова вне досягаемости. Заместителем директора был кандидат физико-технических наук Борис Леонидович Пичугин – добряк и пьяница. Кандидат философских наук Валентин Гречко открыто и хамски похабничал с заочницами, беспробудно пьянствовал и читал диамат и истмат. Таких в институте было много: неучей, пьяниц, жуликов. Все они как-то объединялись во враждующие группки, следили друг за другом, ругались, подсиживали друг другая. Были свои Гусевы, Мурзы, Корыткины и подобная им нечисть, только на провинциальном уровне. За кулисами крупного театра, говорят, что царят интриги. Но на сцене есть подлинное искусство. На Историческом факультете МГУ, кроме подлости, была большая наука. В провинциальном вузике не было ни искусства, ни науки, а дерьма – по горло. В этом мирке взаимной неприязни и групповщины существовала корпоративная спайка, свойственная любой малине. Каждый знал что-то о ком-то. Проявлением дружбы считалось умолчание о свинстве или исполнение просьбы по блату. Просьбы могли быть самыми разными: предоставить квартиру для встречи с бабой, поставить желанную «тройку» той или иной заочнице, тому или иному заочнику. С такими просьбами обращались все – от министерского заправилы Мусахунова до секретарши из канцелярии. Отказ считался признаком дурного тона. В эту муть втягивались и порядочные люди – по инерции. Дружба начиналась с водки. Так, Пичугин, Гречко, Глускин, я отправились погулять. Забежали в забегаловку. Выпили за дружбу. Мне было это неприятно. Но я пил, дабы поддержать марку, не прослыть некомпанейским. Глускин, преподаватель Баялы и я идем из института. Баялы приглашает в магазин. Спрашивает Глускина вслух при мне: «Как этот самый Кац, свой парень?» Глускин отвечает: «Свой в доску!» Баялы берет для всех по стакану водки, разбавленной мятным ликером, и мы выпиваем эту пакость. Я тоже, дабы не испортить репутацию «своего в доску»! Расходимся по домам. Больше почвы для общения нет. Однако Баялы считает себя вправе просить меня за ту или иную студентку, а я не чувствую сил отказать. Непостижимыми мне казались отношения с заочниками. Их было много в сравнительно небольшом тогда городе Фрунзе. Они встречались везде, на улице, в ресторане, в кино. Обычным было приглашение выпить. В ресторане официантка вдруг приносила фужер водки, которого никто не заказывал. Я изумленно оглядывался по сторонам и сталкивался глазами с какой-нибудь улыбающейся мордой. Догадывался – друг заочник. Я от таких фужеров отказывался. Другие считали это делом обычным: уважение к педагогу. На улице после кино нередко подходили взрослые мужчины, зазывали выпить. Оказывается – заочники. Ну, в этих случаях я тоже отказывался. Были и заочницы, приглашавшие, если не на выпивку, то по делам или так погулять. Впрочем, здесь действовали не только академические стимулы. Женщин было все-таки больше, чем мужчин, а заочницы – это же невинные отроковицы из десятилеток – искали в данном случае сочетания приятного с полезным. Дружбы с хамами я не избежал, знакомств с заочницами не избегал.

Так выглядел на первых порах храм науки, куда я трепетно вступил в качестве начинающего жреца. Меня посвящали в высокий сан. Я удивлялся, но все-таки посвятился. Несколько позднее в институте сложился коллектив, поломавший эту дрянь. Я был в его числе. Но об этом ниже.

Я подготовился к лекциям и практическим занятиям. Лекции написал и громко прочитал, расхаживая по комнате и глядя на часы. В обычном для себя темпе уложился. Пока я колдовал, в комнату вошли хозяева квартиры. Их заинтересовало, чем я занимаюсь. Расслышать моей речи они не могли. Но ее плавное течение натолкнуло их нам мысль о том, что я читаю молитву. Я их разочаровал: репетирую!

Новый 1954 год встретили у Скляра и Шелике. Устроили складчину и собрались. Я явился в обществе четы Глускиных и сестрицы Ани Глускиной – Манички. Ох, эта мне Маничка. Некрасивая, как жаба, она таила в себе темперамент десяти тысяч кошек, как сказал поэт. Общество собралось очень интеллигентное. Я не заметил ни одной интересной женщины. Протанцевал пару раз с приятно полной, смуглой брюнеткой и несколько позже узнал, что это Сарра Саксонская. Здесь же я познакомился со знаменитым фрунзенским литературным Львом… Абрамовичем Шейманом. К этому времени он был не только кандидатом наук, но и прославился эпитафией самому себе, написанной на бумажной салфетке, случайно оказавшейся в грязной чайхане:

Зайди, прохожий, в ресторан,
Здесь умер Шейман, съев лагман!