В садах Эпикура

Подполковник Браверман и я до 10 марта оставались в Ставище, коротая время. Он рассказывал анекдоты, исполнял еврейские песни и свадебные танцы. Потом, получив приказ Сваричевского, собрали все пожитки и тронулись на полуторке с общим ординарцем Потапом. Немцы бросали технику, потому что на них наседали танки. На Бравермана и меня на этот раз танки не наседали, но двигаться вперед было очень трудно. Мы то и дело толкали наш грузовичок, а к вечеру завязли окончательно. В маленькой деревеньке нашли зенитное подразделение и остались здесь ночевать. Приняли нас отлично. Накормили. Браверман принялся рассказывать анекдоты и говорил, не смолкая, часа три. В короткие перерывы между его анекдотами мы хохотали, как сумасшедшие. Шум стоял невероятный. Потом один зенитчик запел под гитару старые песни, многие из которых были переделаны под новую обстановку. Пел очень здорово. Вообще солдатская самодеятельность ни с чем, пожалуй, несравнима. Я слышал в одной разведроте песенку про погибшего командира. Она начиналась словами «Упал на землю с пробитой грудью». Это была высокая поэзия, рожденная подлинным вдохновением и основанная на том, что безусловно пережил и видел автор. Разве не увидев и не пережив, можно написать так?

«Город наш родной окутан дымом,
Пулями прострелян каждый шаг,
А на нашей площади любимой
Виселицы черные стоят…»

Утром мы двинулись в путь, прибыли на командный пункт, но видели своих не больше часа. Они уехали вперед, мы за ними и опять завязли. Ночевали где-то так, что я записал в дневнике: «В тесноте, но не в обиде». Слишком уж быстро мы двигались, и я забыл, кто и как сделал для меня тесноту необидной. В селе Монастырище мы все-таки догнали отдел. Я успел сделать два дела: переводил допрос пленного у генерала Шарапова: Почему-то он все время меня предупреждал: «Переводи правильно!» А я и без того переводил правильно. После допроса мельком повидался с Женей Торбиной и снова стал собираться в дорогу. На этот раз я ехал с полковником Сваричевским. По дороге остановились и осмотрели настоящее кладбище немецкой техники. Запомнились небольшие машины, напоминавшие модели танков. Полковник Сваричевский предположил, что это мины с дистанционным управлением. Войска двигались так быстро, что разведывательные сводки из штаба фронта запаздывали. Капитан Меньшиков вел большую карту по сводкам Информбюро. Оказывалось трудным поддерживать связь с войсками. Наши капитаны Чернов и Чернозипунников попытались воспользоваться железнодорожной дрезиной и попали под обстрел немцев. К счастью, все обошлось благополучно. Капитаны вернулись без потерь.

Потом я снова ехал с Браверманом: он на подводе, запряженной парой, я – верхом. Рядом с подполковником сидела машинистка Лиза – подруга Даниленко. Было очень холодно. Сначала моросил дождь, потом пошел снег. Я пересел в телегу, кое-как закурил. И тут подполковник Браверман пустился в рассуждения о классической музыке. Свою речь он иллюстрировал исполнением отрывков из знаменитых опер. В течение двух часов (это минимум миниморум) над промокшей и промерзшей степью раздавались то вопли гиены, то вой голодной волчьей стаи, как я их себе представлял. Подполковник же был уверен, что исполняет известный отрывок из «Корнвильских колоколов». Бедная, полуглухая, промерзшая Лиза тряслась от смеха, а подполковник вспоминал все новые и новые оперы. Я снова вскочил на коня.

К ночи добрались до командного пункта Армии. Было темно. Дороги мы не знали. Подполковник Браверман приказал мне спешиться и отправиться на поиск. Я спрыгнул с коня и угодил по колено в воду. Пошел в темноту. Набрел на какую-то хату. Постучал, меня впустили. В полутемной комнате сидели мужчина и женщина. Они быстро налили мне большую кружку какого-то сладкого горячего отвара. Я немного согрелся, поблагодарил, побрел дальше. Прошагал по воде километра два и все-таки нашел своих. Промокшие до костей, мы добрались до места часам к трем ночи. На холодной печке я продрожал до рассвета. Утром отдел снова двинулся вперед. Подполковник Браверман и я задержались на сутки. Дул холодный ветер, падал мокрый снег. С трудом добирались мы до Гайсина. Я снова ехал верхом, подполковник и Лиза ежились в телеге. Конь мой крутил головой, не хотел идти против ветра, норовил сойти с дороги. Я смертельно хотел курить, но замерзшими пальцами не мог свернуть цигарку. Подполковник Браверман спрыгнул на землю и рысцой трусил за повозкой. Кажется, ему не помогала даже классическая музыка.

Наконец мы въехали в Гайсин. По обочинам дороги лежали трупы убитых немцев в белых маскхалатах, виднелись присыпанные снегом воронки от авиабомб, попадались брошенные машины, пушки, ящики со снарядами. Проехали мимо мрачного здания, обнесенного колючей проволокой, окруженного вышками для часовых. Это был страшный гайсинский лагерь, где немцы зверствовали над пленными. Теперь здесь никого не было.