В середине века

— Организация ему нужна, чтоб припаять пункт одиннадцатый в статье пятьдесят восьмой. За каждую раскрытую вражескую организацию следователь получает пятьсот рублей премии. Они не дураки — такие деньги упускать!

Петриков чуть не плакал.

— Да я бы своих подарил пять тысяч, а не пятьсот, только бы отстали. И бумагу дал: «Чтоб к завтрему была организация!» Посоветуйте что-нибудь.

— А что советовать? — Сахновский хищно улыбнулся. — Что совесть посоветует, то и делайте.

Петриков часа три лежал на нарах, ворочаясь и вздыхая, потом уже, после ужина, схватил за бумагу и стал торопливо писать.

Сахновский пошел на парашу, на обратном пути завернул к Петрикову и толкнул его, садясь.

— Уберите ноги, директор. Так что же — организацию надыбали?

Петриков отозвался, не поднимая головы:

— А что еще остается? Они не отстанут, выбьют свое… Лучше уж по-хорошему.

— Так-так — по-хорошему, значит? Ну, и кого вы по-хорошему вербуете в свою организацию? Не того ли — как его? — Иванькина, что ли? Или сторожем ограничитесь?

— Один сторож не пойдет: он, к сожалению, малограмотный… Нужно толкового человечка, чтоб — по чьему заданию… — Лицо Петрикова стало очень злым. — Иванькин теперь меня на всех собраниях клянет как вредителя — вот пусть сам понюхает, каково в тюрьме. Пишу, что действовал по его заданию, он же меня и завербовал во вредительскую организацию, а как он сам выкрутится — его дело, меня не касается…

— Гад ты! — сказал Сахновский, не повышая голоса. — Задница с ручкой! Просто не понимаю, что мешает мне раздавить тебя, как клопа!

— Да вы что — с ума сошли?

— Нет, я в своем уме, подлец, а вот чей ум у тебя, скота? Хорошего человека оговариваешь ни за что ни про что!

— Да вы его не знаете, какой он хороший! Ничего вы не знаете…

— Врешь, знаю. Молодой, растущий товарищ, тихоня, не пьет, книги читает — не тебе, мразь, чета! Слушай и запоминай, повторять не буду, — Сахновский не говорил, а шипел, оскалив зубы. — Не порвешь сейчас же бумагу, этой ночью задушу, чтоб не портил воздух на земле!.. А тайком на следствии повторишь, что тут написал, все равно узнаю. Специально выясню через вольных, не взят ли Иванькин, и тогда пощады не жди. На этапе встретимся, в лагере, в другой тюрьме — убью! В плоский блин превращу твое треугольное сердце! Язык вывалишь, в рожу задыхающемуся плюну! Запомни это, крепко запомни!

Петриков трясущимися руками разорвал бумагу и протянул Сахновскому обрывки.

— Нате, только отстаньте! Вот зверь еще!

Сахновский поднялся.

— Зверь, точно! Эх, с каким бы наслаждением рванул тебя клыками за горло. Ничего, может, еще придется… А если следователю стукнешь о нашем разговоре… Понял, спрашиваю?

— Понял, — пролепетал Петриков, не отрывая побелевших глаз от бешеного лица Сахновского. — Обещаю молчать!

Сахновский подошел к параше и бросил в нее обрывки заявления Петрикова.

9

— Крепко вы его, — сказал через некоторое время Мартынов. — Я, между прочим, не один прислушивался. Не боитесь доноса?

Сахновский махнул рукой.

— Допросов боишься — в тюрьму не садись. Думаю, кто слышал, тот был на моей стороне.

Он сидел рядом с Мартыновым, положив руки на колени, — руки еще непроизвольно подрагивали. Хищный оскал по-прежнему корежил лицо Сахновского.

Мартынов задумчиво сказал:

— Пошла душа в рай, а ноги в милицию. Сколько раз я слышал эту и несмешную и не очень умную поговорку. И пожимал плечами: над чем люди шутят? А сейчас вижу в ней смысл, какого, может, и нет, но который я не могу ей не приписать. Бездна подлости вокруг, а делаем из нее чуть ли не святость. Ведь Петриков мерзкий свой поклеп объяснит вполне пристойно: разоружился сам — разоблачил врага народа.

Сахновский сухо ответил:

— Оставим абстракции, Алексей Федорович. Я давно хочу спросить — что вы собираетесь делать?

Мартынов пожал плечами.

— А ничего не собираюсь. Освободят — пойду на волю. Осудят — сами отправят по этапу. За меня думают другие…

— А если не освободят и не осудят? Вы уже год в следственной. Еще год надумали валяться на нарах?

— А куда мне деться? Валяют — значит, валяться… Как по-вашему, сколько единиц зловония будет к утру?

Он закрыл глаза. Форточку разрешали отворять только во время оправок. В камере вечерняя оправка сегодня была до сумерек. Когда это происходило поздно, спать еще было возможно. Эта ночь будет тяжелой, сейчас, задолго до отбоя, лампочка словно подернулась туманом. Под утро рубаха станет мокрой от пота, по стене побегут струйки сконденсировавшихся испарений. Даже мордобой следователей был не так непереносим, как эта вечная духота.

Сахновский, наклонившись к Мартынову, зло проговорил:

— Кого вы собираетесь удивлять стойкостью? Неужели не понимаете, что пора со всем этим кончать?

Мартынов, пораженный, повернулся к Сахновскому. Таким тоном тот еще не осмеливался с ним разговаривать.

Мартынов надменно спросил:

— Вы, кажется, сомневаетесь в моем мужестве? Будьте спокойны, я вынес немало — еще вынесу. Ни кулаками, ни палками меня не сломить, в этом можете быть уверены!