В середине века

Утром, во время оправки, Мартынов сообщил корпусному, что просится на допрос. Корпусной знал, кто такой Мартынов, и обращался с ним вежливее, чем с другими заключенными. Он заверил, что немедленно передаст его просьбу следователю. Их разговор слышал Сахновский, оказавшийся в коридоре в паре с Мартыновым. Сахновский торопливо прошел вперед и ничего не спросил ни в уборной, ни в камере. Он лишь как-то уродливо и жалко дернулся худым лицом.

Через час Мартынова вызвали на допрос.

Следователь встретил его как старого друга — улыбнулся, показал на стул.

— Надумали? — спросил он с надеждой. — Ладно, давно пора браться за ум! Кому-кому, а вам непростительно валяться на нарах.

Мартынов спокойно согласился:

— Непростительно, конечно. Товарищи по камере то же самое говорят. И вот я решил во всем признаться.

Следователь пододвинул бумагу и вопросительно посмотрел на Мартынова, ожидая показаний. Следователь был мужик рослый и неторопливый и, хоть имел специальное юридическое образование, в детали не вникал и в тонкостях не разбирался. Шутки он недолюбливал. Мартынов смотрел на его недоброе, темной кожи, широкоскулое, носатое и губастое лицо, и ему хотелось шутить, чтоб хоть этим — умной шуткой — отомстить за причиненное, теперь уже, видимо, навеки непоправимое зло.

— Чтоб честно во всем признаться, — учтиво сказал Мартынов, — мне необходимо знать, в чем я должен признаться. Не подскажете ли еще разок, чего от меня хотите?

Следователь бросил карандаш и побагровел. Он впился ненавидящими глазами в лицо Мартынова. Он колебался — рассвирепеть или сдержаться. Потом вспомнил, что выходил из себя не раз, но ничего этим от Мартынова не добился, и решил вести себя поспокойней.

— Чего вы юродствуете, Мартынов? — прорычал он. — Академику не к лицу разыгрывать из себя дурачка.

— В камере так душно, — кротко сказал Мартынов, — и я сижу так давно, что у меня все паморки отшибло.

Следователь переборол себя.

— Вас обвиняют в том, что передали за границу чертежи своей новой машины. Вот в этом вам и надо признаться.

Мартынов знал, что он именно это и именно такими словами скажет. Чудовищная формула обвинения была отработана до запятых, в ней уже нельзя ничего менять. И все же он поморщился от внутренней боли. Колготня шла вокруг чертежей машины, устаревшей еще до того, как ее закончили проектировать. Мартынов забросил работу над ней, потому что в голове его возникли идеи иных, несравненно более мощных и скоростных самолетов. Давно бы взмыли в воздух эти удивительные машины, не сиди он почти уже год на проклятых нарах! Прав Сахновский, нет, как он прав!

— Да, вспоминаю, все так, — сказал Мартынов. — Ну, что же, пишите: признаюсь, что переправил чертежи. Вот теперь надо подумать, зачем я это сделал.

— Как зачем? — Следователь на минуту оторвался от протокола. — Чтоб ослабить обороноспособность Родины, которая вас ценила и уважала и давала все условия для работы. А как же иначе?

— Правильно, — согласился Мартынов. — Чтобы навредить Родине, которая вывела меня в ученые, дала мне славу, осыпала наградами, гордилась мною как лучшим ее сыном, предоставила мне все, в чем я нуждался. Очень хорошая мотивировка, по-моему, естественная, логичная…

Следователь торопливо записывал признания Мартынова, лишь раз они заспорили, когда он потребовал, чтобы Мартынов назвал сообщников.

— Сообщников у меня не было, — твердо сказал Мартынов. — Преступления я совершал самолично. Так и пишите.

Следователь нахмурился.

— Покрываете дружков? Сами попались, организацию стараетесь сохранить? Не выйдет, Мартынов, не дадим! Давайте показания на этого… как его? Да, Ларионова! Он, что ли, был у вас связным?

— Что было, то было, в том и признался, — ответил Мартынов. — А Ларионова сюда примешивать нечего, он мне человек чужой. И к тому же я ему не доверял.

— Так ли уж чужой, Мартынов? У нас другие сведения: любимец, первый наперсник… Нет, давайте, признаваться — так до конца.

Мартынов со скукой пожал плечами.

— Удивляюсь, гражданин следователь: лепите ко мне Ларионова, как горбатого к стенке. Что он мог? Он ни на одном приеме не бывал, а я все время — то с дипломатами, то с учеными из-за границы, то сам за границу… Мне уж скорее быть у него связным, чем ему у меня. Нет, не будем выдумывать, пишите уж меня одного.

Следователь с сомнением посмотрел на протокол.

— Резон в ваших словах есть, — сказал он, — да ведь от меня потребуют организации… Ладно, подписывайте, попробуем так. Ну, что же, Мартынов, поздравляю вас с открытым признанием — разоружились, поняли, чем кончается всякая попытка навредить Родине. Теперь остается одно: честным трудом заслужить прощение.

Мартынов облизнул пересохшие губы.

— Да, больше ничего не остается… Осмелюсь спросить: а как скоро теперь?

Следователь нажал кнопку, вызывая охрану.

— Вы понимаете, конечно, что за вашим делом следят в правительстве. Сколько раз напоминали оттуда, чтоб мы добивались ясности. Да разве такого упрямца, как вы, переубедишь.

— Я не о том, гражданин следователь…