В середине века

— Знаю, знаю, что вас занимает, Мартынов. Все мы заинтересованы, чтобы такой специалист быстрее приступил к работе, тем более сейчас вы будете самым честным образом… Ну, неделька-другая пройдет, наверное. Я вас вызову, если появится что новое.

В камере Мартынов прежде всего поискал глазами Сахновского. Его не было. К Мартынову подошел Тверсков-Камень. Поэт чувствовал себя старожилом в камере и держался свободно.

— Помощника-то вашего увели с вещами, — сказал Тверсков. — Он считает — определение по делу состоялось заочно и его берут на этап. Передавал приветы и еще сказал, что гордится вами. Так и просил передать — гордится. А можно мне на его место — рядом с вами?

— Можно, конечно, — сказал Мартынов. — Кто-нибудь должен лежать на его месте, почему же не вы?

Он задумался. Вот и еще один человек ушел из его жизни — Сахновский. Сколько таких людей пребывало в камере, сколько бесследно пропало — кто на волю, кто в лагерь, кто в изолятор, а кто и подальше — «налево», как это называется теперь… Нет, этот был страннее других. Так и просил передать — гордится!.. Чудак, чем гордиться? Бить по щекам, а не гордиться — вот правильная оценка. Мартынов вздохнул и мотнул головой, отбрасывая эти мысли. Ладно, со всем покончено, одно осталось — ждать. Теперь уже недолго.

Следователь вызвал Мартынова спустя неделю.

— Дело ваше докладывалось наверху, — сказал он. — Решение такое: скорее пускать в суд и оттуда в спецлагеря — возглавите осконбюро. Лет десять, очевидно, дадут.

— Спасибо, — сказал Мартынов. — А это осконбюро — по самолетам?

— По чему же еще? Ваш профиль учтен. Сотрудников вам подберем хороших — из заключенных, конечно. Да, между прочим, теперь уже неважно, но для порядку… Что же вы наврали о Ларионове — чужой, невиновный, не доверяю, горбатый у стенки!.. Сука он, ваш Ларионов, вот он кто!

— Не понимаю, — сказал Мартынов.

— Так и поверил: не понимаете! На другой день после вашего признания мы Ларионова забрали, и он на первом же допросе подписал, что изменял с вами вместе и был у вас связным при сношениях с заграницей. Можете почитать его показания.

Следователь достал из папки кипу листов и положил перед Мартыновым. Мартынов даже не посмотрел на них.

— Меня не интересует показания Ларионова, гражданин следователь. Каждый волен признаваться во всем, что ему заблагорассудится. Могу я узнать, что еще от меня требуется?

— Больше ничего. Дня через два вызовем в суд. Можете идти.

Мартынову, когда он возвращался под конвоем двух дюжих стрелков, казалось, что он не удержится на трясущихся ногах и упадет в коридоре. В камере он лег на нары и закрыл глаза. Его била нервная дрожь — дергались руки, стучали зубы, судорожно сводило лицо. Новый сосед, Тверсков-Камень, осторожно накрыл Мартынова своим пальто и отошел. После допросов у людей часто начиналась лихорадка, кое у кого доходило до сердечных приступов.

Больше всего теперь Мартынов боялся открыть глаза. Перед ним стоял Ларионов. Мартынов не хотел видеть этого лица на тюремной стене, так долго служившей экраном для его полубредовых мечтаний. Но, когда он наконец поднял веки, Ларионов не усилился, а пропал. По стене проносились неясные силуэты — оборванные линии, темные квадраты, что-то похожее на формулы и эскизы. Мартынов всматривался в стену, сердце его ошалело билось, хотя час великой ночной духоты еще не настал. На ржавой сырой штукатурке выступали контуры еще не созданных, воистину удивительных машин — удлиненные фюзеляжи, хвосты, задранные выше носа, крылья, откинутые назад как руки пловца, бросающего себя вперед.

Слово есть дело

Кто-то нудно плакал надо мной, жалко и безостановочно всхлипывая. Плач начался вечером — наверное, сразу, как человека привезли из суда, — и продолжался уже ровно двадцать часов; было удивительно, как у плачущего хватает голоса. Его негромкие рыдания выводили меня из себя. Я метался по узкой каморке в Пугачевской башенке Бутырской тюрьмы и, задирая голову к потолку, ругался, кричал и требовал перестать: нельзя же так по-бабьи распускаться! И мне нелегко, и я после суда, я тоже выслушал чудовищно несправедливый приговор, ложь на лжи, а не суд, но ведь держусь же… Перестань, будь ты проклят, ты сводишь с ума!

Но парень, рыдавший в камере надо мной, не слышал ни моих просьб, ни проклятий. Он слышал только свой плач, он выплакивал свое горе — горе чужое, которое он усиливал своими слезами, до него не доходило, как я ни старался орать, что и у меня тоже несчастье — десять лет объявленного мне ни за что ни про что заключения.

— Лучше уж умереть, чем так надрываться, — сказал я себе в отчаянии. — Десять лет мне не вынести! А и вынес бы, так незачем.

Помню, я закричал на своих судей: «Вы лжецы, ваш приговор — ложь, ложь, ложь!» — и рванулся к ним, а два бойца охраны завернули мне руки за спину и придавили голову к коленям, а потом вытащили из судейской камеры и долго волокли по бесконечному лефортовскому коридору, пока не бросили в одиночку — тут можешь разоряться, сколько хватит дурного голоса!