В шаге

Тогда что? Ставка на то, что я эмоционально неустойчив, начну делать ошибки в работе, и всё затормозится? Тоже глупо, наверняка посмотрел моё досье, я характеризован как ариец нордического типа, холодный и невозмутимый. С женщинами в духе трёх немецких К, всё для родины и победы, что значит для науки и хайтека, никаких девиаций, прямой, как лазерный луч.

Может, Ежевика в самом деле чем-то привлекла? Или, как говорили в пещерное время, очаровала?..

Я ощутил, как моя морда перекосилась, идея ещё глупее предыдущих. Дело даже не в ней, как бы ни была хороша в постели, но биология накладывает ограничения, потолок очень низок. Женщины достигают его с лёгкостью и в сексе уже не отличаются от самых умелых и продвинутых. А руководства, что всё ещё выходят для озабоченных, просто перепевают одно и то же разными словами.

Заинтересовать высоким интеллектом не получится, у любого из наших он заметно выше. Такие, как Фауст или Анатолий, вообще не заметят, что у неё есть интеллект. Общности взглядов тоже нет, ей любая философия до лампочки, этику понимает на уровне «не делай другим то, что не хочешь, чтобы сделали тебе», в толкование не вдаётся. Проста, как птичка, и чиста, как рыбка.

Я невольно представил, каким должна быть женщина Константинопольского, что-то вроде болезненной и томной брюнетки в затейливой шляпке с цветами и бантами, в платье под старину и томно читающую хриплым голосом «Цветы Зла» Бодлера.

Возможно, курящую, как вызов миропорядку. Подобные женщины всегда недовольны обществом, что игнорирует их возвышенные и неосознанные интересы, выказывают независимость, они ж не такие, как все прочие, они особенные, вот смотрите на мою шляпку, вы же видите, я не такая, как вы!

Я помотал головой, нет, это не то. Что он задумал?..

Можно предположить, хотя это дико, что Константинопольский задумывал что-то иное, но отошло на задний план, а на переднем осталась именно Ежевика сама по себе, хотя ситуация в таком виде смотрится вообще какой-то дурью.

Вообще-то странно, пусть даже он и донельзя старомодный. Но не может же быть старомодным настолько, что она в самом деле стала для него чем-то вроде… ну, вроде объекта любви?

Бред, конечно, сейчас и самые старорежимные охотно променяли ту призрачную любовь на реальную свободу в сексе. Так что же этот этичный гад задумал на самом деле? Дестабилизировать нашу работу?

Если вот таким примитивным образом, то это донельзя наивно. Не тот солдат, говаривал Бёлль, так этот, и не та женщина, так другая. Раньше хоть отличались друг от друга аристократки и простолюдинки, а теперь на планете одни только простолюдинки с хваткой и запросами портовых шлюх.

Я вздрогнул, Марат с его лязгающими конечностями ухитрился подойти бесшумно, взялся за мой локоть холоднющими пальцами из высокопрочного титана.

– Шеф, – сказал он бодро, – на той неделе?

– Перепроверю, – ответил я. – Нужно исключить любые случайности. И быть готовыми прервать в любой момент… без вреда. Потому на той… если не возникнут помехи.

– На свинках? Или мартышках?

Я покачал головой.

– Нет. Я же говорил, на мне.

Он вскинул брови, у него это получается очень выразительно, всмотрелся в меня внимательнее.

– Чувство вины из-за Кота Баюна? Шеф, это нерационально.

– Но по-людски, – ответил я.

– Ну, – протянул он, – насчёт людскости лучше говорить с Констанинопольским, он такую бодягу заведёт!.. А мы люди науки, у нас дважды два четыре как утром, так и вечером. И даже в скверную погоду.

– Этим отличаемся, – согласился я. – Потому этика никогда не станет наукой, а будет чем-то вроде богословия. Но наш мир всё ещё в Средневековье, у нас не только богословие, но и гороскопы, стыдно сказать!.. Чего стоят ведьмы и бабкованги?

Он вздохнул, развёл руками.

– Мелкие неудобства, шеф, остаточные рудименты… Зато с нашим нейролинком все страны и народы впервые станут семьёй!.. Когда все будут знать друг о друге всё-всё, это же такое наступит…

Я сказал с тоской:

– Семьёй… В семье ещё какие ссоры! Даже драки. И разводы с делёжкой имущества и территориальными претензиями. Берите выше, дружище… Идёт стремительное слияние в единого человека, Большого Адама!.. А вот это и грандиозно… и страшновато даже мне.

Он запнулся, во взгляде метнулось что-то вроде страха. Я смотрел в его расширенные глаза, этот энтузиаст наконец-то ощутил, что мы вроде как с горящим факелом вошли в пороховой погреб.

Холодок прокатился по коже, словно подошёл к проруби в тёмную зимнюю ночь. А ведь окунуться придётся, без этого никак.

– Это конец, – пробормотал он, – конец человечеству?

– Конец, – ответил я и ощутил, что губы у меня стали деревянные. – Конец прежнему… А каким будет новое? Просчитать не успеваем, надо идти, пока не обогнали совсем безбашенные.

Он поёжился.

– Всё-таки верю, выпускаем хорошего джинна. Ну, вроде бы…

– Верит он, – буркнул я, – религиозник! Мало мы вам в революцьях кишков навыпускали!

– Сейчас верить в Бога, – сказал он нравоучительно, – хороший тон среди учёных.

– Чего вдруг?