В шаге

– А-а-а, – протянул он, – всё думаете о нашем нейролинке? Что, плохо быть богами?

– Плохо, – сказал я горько. – Человек вышел из зверя только потому, что усиленно постигал мир. А когда постигать станет нечего…

– Шеф, – сказал он кисло, – я и так запуганный, а тут вы ещё допугиваете… Где мой пулемёт? Одни алармисты кругом! Петька, подай ещё патроны!

– Патроны надо экономить, – ответил я, охотно переходя на стёб, как всегда, когда стараемся уйти от серьёзных и опасных мыслей. – Бей рукоятью, врагов слишком много. Да и пусть получит кайф та зверюка, что у нас унутри! Человек должен жить гармонично и справедливо!

Он возразил:

– Справедливость – это когда мне позволено делать всё, что угодно. А несправедливость – это то, что мешает мне жить по своему усмотрению. Как мир этого не понимает?

Я улыбнулся, сердце ещё стучит, но на людях мужчины не выказывают страха, тем более из-за каких внутренних переживаний, это прерогатива слабых женщин и гуманитариев.

– Не задавай нелепых вопросов, и тебе не сбрешут.

Он ответил с надеждой в голосе:

– Ничего, нейролинк всех выведет на чистую воду…

Я спросил с интересом:

– И комплименты перестанем говорить?

Он вздохнул и развёл руками.

– Да, это серьёзная потеря!

Бросил пальцы к виску, улыбнулся и свернул к залу машинных расчётов, так его называют по старинке, хотя там на днях установили квантовый комп на пять сотен кубитов.

Я шёл медленно, скоро-скоро всем всё откроется, мир станет другим. Константинопольский уверен, что вообще рухнет, я всё же полагаю, что впереди взлёт… если в самом деле не рухнет всё и сразу. Но рухнуть запросто, очень уж страшные вещи держим под тремя запорами.

И с каждым днём я понимаю это отчётливее.

И вообще мир может разделиться по новому признаку: оптимистов и… острожничающих.

А нейролинк делаем с каждым апдейтом всё чувствительнее. Кроме общего тёплого или холодного чувства, а также враждебного, интерфейс ещё со второго уровня начал улавливать протомысли.

В прессе вой правозащитников: это же выпустить наружу всё подспудное в человеке!.. А человек – зверь, даже хуже зверя, страшнее и гаже, потому и стал властелином всех зверей и прочей природы.

Это же рухнут все союзы в мире, от политических до брачных. Даже у самых влюблённых бывают моменты, что проскальзывает мысль «удавил бы гадину!», но улыбаемся и говорим ласковые слова, а через некоторое время злость уходит, все снова сю-сю, ням-ням, а даже стыдно бы стало, что такая мысль мелькнула, но бьют.

Ага, сказало нечто у меня внутри, но вот Константинопольскому точно бы раскровянил. Чтоб глаза заплыли, а губы как оладьи. И пару передних зубов так, чтобы одни пеньки торчали из кровавой пены…

Я стукнул кулаком в стену, сердце стучит так, что отдаётся в висках болезненными уколами.

Да что со мной? Раньше ревность была объяснима: твоя жена или подруга могли забеременеть, а ты всю жизнь растил бы кукушонка в полной уверенности, что это продолжение твоего родового древа. Такое обидно и оскорбительно, так как твой род прервался бы, а это в те времена самое важное, человек чувствовал себя не отдельной монадой, а веточкой на дереве рода.

А сейчас? Как только женщины оставили кухни и пошли работать в конторы или на фабрики, пришлось смириться, что у них есть шанс секса на стороне, не уследишь… а если и заметишь что, неужели сразу скандал, развод и конец семье?

Сейчас уже всё настолько устаканилось, что женщины даже перегнали мужчин по одноразовому сексу или сексу без обязательств. Общество с этим смирилось, а дети вырастают в атмосфере, что в таком ерундовом занятии, как секс, нет ничего запретного, как нет и особо таинственно интересного.

Так почему начинает трясти, как только представлю Ежевику в постели Константинопольского?..

Или его в её постели?

Атавизм какой-то дремучий. Понятно бы, будь я гуманитарий, они все помешаны на старине и сохранении так называемого исторического наследия, но я же учёный, человек современный и даже в какой-то степени человек завтрашний!

Сегодня Ежевика попалась в коридоре то ли нечаянно, то ли нарочито, взглянула, как всегда, чисто и бесхитростно, но я сразу заметил слегка припухшие губы, словно покусанные.

Возможно, у неё покусаны или сильно измусолены не только губы, я стиснул челюсти, стараюсь не шевельнуть ни одним мускулом лица, только смотрю в её лицо, а она сказала лёгким голосом:

– Фауст сказал, ты и ночевал в лаборатории?

– Задержался, – ответил я, стараясь говорить ровно и без эмоций, – а потом уже поздно было ехать домой. Но я директор, я на особом положении.

– Не изнуряй себя на работе, – сказала она дежурно, – говорят, можно рано выгореть.

– Спасибо, – ответил я и ощутил, что голос прозвучал суховато, – постараюсь не выгореть.

Она что-то ощутила, посмотрела внимательнее.

– Ты на меня сердишься?

– Ну что ты, – ответил я натужно искренним голосом, но сам ощутил нотку сарказма, – за что? Ты человек свободный!..

Она чуть наклонила голову, но продолжала смотреть исподлобья.

– Похоже, – произнесла негромко, – всё-таки сердишься. Но… не стоит, Артём.

– Не стоит, – ответил я, – так не стоит.