В шаге

Константинопольский помолчал, в глазах мелькнуло что-то словно бы тревожное, а голос едва заметно дрогнул, когда проговорил всё тем же светским тоном:

– Догадываюсь, вас новость обрадует, но… в общем, Ежевика меня покинула. Двое суток тому.

Незримая молния в сто петавольт пронзила меня с ног до головы, но мощный интеллект может контролировать импульсы животного организма, пока тому ничто не угрожает, тем более интеллект директора, который обязан владеть собой больше, чем подчинённые.

Я выдержал паузу и ответил почти не изменившимся голосом:

– Это ваши… игры. Вернётся, думаю.

Он не сводил с меня пристального взгляда, даже чуть подался вперёд.

– Так думаете? Почему?

– Сердце женщины склонно к измене, – ответил я, давая понять, что и мы успели глотнуть культурки. – И к перемене, как ветер мая… Вернётся. Женщины на таких клюют.

– Простите?

Я ответил ровно, тщательно удерживая радость под контролем:

– Импозантен, флёр загадочности, подчёркнутый консерватизм… Другого такого… простите за неприличное слово, этика ещё поискать. Потому зачем искать, когда он рядом?

Он через силу слабо улыбнулся.

– Где она сейчас, не знаете?

Я удивился.

– А что, позвонить нельзя?

– Не отвечает, – пояснил он. – Блок мобильника, в соцгруппах и вообще перекрыты все каналы, по которым мог бы.

Я всмотрелся в него внимательнее.

– Постойте-постойте… И вам почудилось, что она здесь? В смысле, со мной?

Он ответил, не сводя с меня взгляда:

– Да, теперь вижу, что ошибся.

Глава 9

Анатолий не просто с каждым днём, а уже с каждым часом все растрёпаннее и задумчивее, даже Фауст, который вечно с ним спорит, сказал с сочувствием:

– Ты чего?.. Твоя ретроказуальность все ближе. Радоваться должен. И ликовать по-ретроказуальи.

Анатолий буркнул:

– Ретроказуальность нельзя приблизить, она уже есть, но то, что вижу из будущего, наполняет жалостью меня здешнего. Будет море крови!

– Да ладно…

– Если бы всех, – сказал Анатолий с чувством, – всех-всех на свете, чипирнуть одномоментно, тогда бы да, прошло бы. Все бы разом по уши в своём говне, некому указывать на другого. А так одни откроются, а другие нет?

Фауст сказал размеренно:

– Есть минусы, но плюсы весомее. Кто откроется, получит кредит доверия и доступ к рычагам правления. Даже если в молодости душил детей. Предполагается, что те, кто открыться не решается, ещё хуже. Мы же всегда предполагаем худшее, дабы не? Кто был слишком доверчив, тех съедали звери и соседи… Потомство дали те, кто никому не верил.

– Гм…

– А что? Да знаю-знаю, есть и чистейшие люди. Но если не хотят открыться, должны быть готовы к подозрениям. Всяким! У нас богатая фантазия, когда касается других.

Анатолий сказал с неловкостью:

– У всех разные… степени открытости. Кто-то в детстве украл совочек в песочнице и теперь всю жизнь стыдится. Это я из таких! А вот Влатису трупы прятать негде было, потому пошёл в науку, здесь можно всё, даже массовое и гетакомбное.

– Может быть, может, – согласился Фауст. – Но, согласись, в нашей натуре предполагать худшее. Все люди на свете – потомство злых и недоверчивых. Потому и цари природы! А скоро станем царями вселенной. Это я и без заглядывания в ретроказуальность зрю… Я не прав, шеф?

Я отмахнулся.

– Хватит языки чесать. За работу!

Сегодня с чипом продвинулись, прототип четвёртого и, надеемся, последнего поколения почти готов. Фраерман тестирует в виртуальной среде, напевает «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступа-а-ает…».

В институте повышенная суета, вот-вот совершим, от нас пойдёт мощная ударная волна во все стороны, и мир станет иным, потому я дёрнулся, когда Кшися сказала быстрым шёпотом:

– Константинопольский!

– Что? – спросил я, возвращаться в этот дурной и неблагополучный мир совсем не хочется, но надо, тела наши всё ещё живут в нём.

– Его авто мчит по нашей улице, – сообщила она.

– Может, пронесёт?

Она возразила:

– Вы же знаете, к нам. Точнее, к вам. Теперь у него это личное…

Я зыркнул волком, но промолчал. Все знают, что Ежевика меня покинула, и не просто покинула, а как бы очень, а я, вместо того чтобы отмахнуться, одна ушла – пришла другая, всё ещё чего-то дёргаюсь, словно немолодой Вертер.

– Сказать, что вы заняты?

– Можно, – согласился я, – но это всё же трусость. Так что пусть. Мы этих диванных этиков в гробу видели! В белом плаще и таких белых тапочках.

Она вышла, а через пять минут в дверь робко стукнули. Кшися заглянула вполглаза и спросила робко:

– К вам глава Совета по этике…

– Введите, – ответил я знаменитой фразой Берии, хотел для значительности нахмуриться, но ощутил, что уже не только нахмурен, но и обозлён, сердце стучит и по-питекантропьи требует дать противнику в морду.

Константинопольский вошёл, элегантный и импозантный, в правой руке шляпа, снял ещё в приёмной перед Кшисей, она же самка, а он соблюдист, от правил не отступает, остановился и отвесил короткий поклон.

– Артём Артёмович, доброе утро…

– Для вас утро, – ответил я, – а у нас уже день. Рабочий, кстати. Что-то у вас неотложно срочное?

Он сказал вежливо:

– Достаточно… важное. Позвольте присесть?

Я буркнул:

– Да-да, простите. Прошу.