В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту

Они быстренько установили еще один катетер, и в мой организм потекло обезболивающее. К несчастью, мы с этим запоздали настолько, что прошло несколько часов, прежде чем с болью удалось совладать. В послеоперационной палате я раз за разом вызывала медсестру, которая уже не знала, что со мной делать.

«Вы уверены, что у вас боль восемь из десяти? Я только что дала вам морфин, и часа не прошло, – сказала она. – Они сказали давать его каждый час, не чаще. Если вам нужно больше, то мне придется позвонить врачу».

Недовольно фыркая, она подошла к телефону и принялась громко высказывать свои подозрения по поводу меня дежурной бригаде. Они вскоре пришли, раздраженные и уже настроенные против меня. Дежурная бригада состояла из резидентов, приписанных к пациентам, за которыми они не наблюдали в течение дня, до момента выхода на дневное дежурство основных врачей. Их задачей было решать возникающие проблемы и разбираться с неотложными ситуациями, которые не могли подождать до утра. Они мало что знали о своих ночных пациентах – как правило, подробному обсуждению между двумя сменяющими друг друга бригадами подлежали только те пациенты, у которых ночью могли отказать внутренние органы либо которые и вовсе могли умереть. Я не входила ни в одну из этих категорий. Когда их вызвала медсестра, им про меня была известна только самая основная информация. В лежащих в их карманах распечатках должны были быть указаны мой возраст, номер моей медкарты, номер моей палаты, фамилия оперировавшего меня хирурга, а также характер проведенной операции, но не более того.

«Сколько обезболивающего вы принимаете дома?» – чуть ли не с самого порога выпалил вопрос первый из них. Он выглядел уставшим и раздраженным.

«Я ничего не принимаю дома», – ответила я, понимая подтекст его нападок.

«Ну, вы запрашиваете больше лекарств, чем большинство людей, так что мне кажется, что принимаете. И вам следует быть со мной откровенной по этому поводу, потому что иначе я не смогу вам помочь», – добавил он, практически явно угрожая лишить меня обезболивающего.

Меня возмутила его пренебрежительная интонация. «Я ничего не принимаю дома», – повторила я. Не знала, как еще оправдаться в том, чего я не делала.

«Что ж, мне придется позвонить анестезиологам, чтобы они вас осмотрели. Они обычно знают, что делать с… пациентами, которые привыкли к действию наркотиков и нуждаются в повышенной дозировке», – заявил он и ушел. Еще бы совсем чуть-чуть, и он бы в лицо назвал меня наркоманкой.

Я разревелась.

«Не плачь, на него найдется управа, – Рэнди достал телефон, чтобы позвонить моему хирургу. – Да кем он только себя возомнил?» – Рэнди был недоволен как им, так и мной, совершенно не понимая, почему я не сказала ему, что сама являюсь врачом, и не пригрозила пожаловаться их начальству. Я не хотела разыгрывать эту карту. Я понимала, что от осознания того, что я являюсь врачом, он не станет меня меньше подозревать в наркотической зависимости. К тому же было вполне вероятно, что они все уже это знали.

Почему же все как один первым делом предположили, что я являюсь тайным наркоманом? Самый простой ответ заключался в том, что так работало их мышление. Просто у них было такое предубеждение. Они в общем и целом негативно относились ко всем пациентам, которые просили больше обезболивающих. Возможно, они никогда и не признавались себе в этом открыто и даже не осознавали наличия подобного предубеждения по отношению ко мне, однако оно существовало и оказывало непосредственное влияние на их поведение. Если при открытой предвзятости человек осознает свою неприязнь, оправдывает ее и действует в соответствии с ней, то в случае со скрытой предвзятостью его поступки зачастую носят бессознательный характер. Скрытая предвзятость активируется такими ситуационными стимулами, как расовая принадлежность или даже профессия человека. Мы оказываемся подвержены ее влиянию, зачастую сами не отдавая себе в этом отчета.