В синих квадратах моря(Повесть)

— Чудак, — возразил ему Серебряков. — Ты что ж думаешь, дорога офицера усыпана розами? Есть на ней и колючки и бугорки… Это что — море штиль. Еще такие шторма увидишь, что сам бог не велел. Но шторм не страшен, если нервы в кулаке держишь. И совесть имеешь. Она никому не прощает — ни слабым ни сильным. Совесть, она вроде компаса у человека. Ты ее ничем не взвесишь, как ни старайся. Нет таких весов. А вот измерить можно — своими делами и поступками…

Петр внимательно слушал командира. Было в его словах то, о чем он не ран думал, особенно после этого похода. Вернулись с моря, и весь день его терзала досада, он чувствовал себя как пилот, сделавший вынужденную посадку где-то на чужом аэродроме. Да и сейчас Петру невесело. Но когда он увидел, что Серебряков накрутил на палец ус и дергал, словно пробуя его на прочность, чуть не засмеялся. Это уловил Серебряков.

— Я по-серьезному с вами, Петр, — продолжал он. — Есть у нас этакие мариманы-лейтенанты. Видите ли, они — романтики! Наизусть заучили Грина. Эх, — Серебряков махнул рукой. — Ты вот скажи, чем море пахнет?

Грачев усмехнулся:

— Вода?

— А я тебе скажу — пахнет море, — загорелся Серебряков. — Чем? Соленым моряцким потом. Ты вот из школы сразу в училище пошел, и готов лейтенант, а я семь лет срочную служил. Уж поверь, пахнет море. А в войну оно красным было. От крови. Разве кто щадил себя ради святого морского братства?

Капитан 2 ранга разволновался, и голос его задрожал. Петр не должен забывать, кто был его отец. В море не ставят памятников. У моря свои законы бессмертия, но тот, кому дороги подвиги, кто верен светлой памяти старших, не свернет с дороги, если даже идти трудно. До слез трудно. Вот как Грачев-старший…

Зазвонил телефон. Серебряков снял трубку и услышал голос жены. Она взяла билеты в кино и спрашивает, скоро ли он придет домой.

— Ира тоже с нами, — донеслось из трубки.

«А моя Ленка далеко», — с грустью подумал Петр. Он был уверен, что Серебряков скажет «иду». Но тот ответил: будет на корабле допоздна. Потом положил трубку и стал жаловаться на дочь. Уж больно часто она тащит мать то в Дом офицеров на концерт, то на спектакль.

Петру так и хотелось сказать, что он уже с нею знаком, встретил на автобусной остановке, но промолчал.

— Вот что, лейтенант, случай с Крыловым разберите на комсомольском собрании. Пусть коллектив выскажет свое мнение. Нам людей воспитывать.

Неудача в море огорчила Серебрякова. Он относился к числу тех офицеров, которые по-настоящему переживали любую оплошность, если она отбрасывала корабль назад, а самого командира заставляла краснеть. Серебрякова всегда тянуло в море, хотелось сделать для экипажа больше и лучше. «Моряцкая служба — это такой трап, где есть первая ступенька, но нет последней», — любил говаривать он. Даже адмирал Журавлев, который тридцать лет отдал флоту, и тот не без удовольствия отмечал, что Серебряков «прирос к морю, как ракушка к днищу корабля». И сейчас капитан 2 ранга все еще находился под впечатлением разговора с адмиралом. «В корень смотри, Василий Максимович, и не сквозь розовые очки, так немудрено и на шкентеле оказаться…» Ни словом Серебряков не возразил адмиралу, хотя ему и хотелось сказать: мол, лейтенант совсем юнец.

«Прав адмирал, нельзя делать скидки на молодость», — вздохнул Серебряков.

И еще он подумал о том, до конца ли Грачев прочувствовал свою вину. Не допустил ли он, командир, ошибки, не наказав лейтенанта? Серебряков не терпел фальши в службе, всегда поступал так, как велит совесть. Не замечалось за ним и мягкотелости. Не щадил и себя, если надо было признать вину.

«Впрочем, так ли уж виноват лейтенант? — рассуждал капитан 2 ранга. — У Крылова опыта дай бог, а вот сорвался». Серебрякову было как-то неловко, и не потому, что пришлось выслушать горькие упреки адмирала. Обидно за лейтенанта. Первый блин комом… А как дальше будет?

Его размышления прервал приход Леденева. Он присел на стул, спросил:

— Ну, как там адмирал?

— Шерстил, — Серебряков щелкнул портсигаром. — Оконфузились на всю бригаду. Ты тоже хорош — у Грачева первый выход в море, а ты отпустил мичмана на берег.

Тон командира был не обидчивым, даже наоборот, добродушным, но в его словах замполит уловил упрек. Он успел изучить не только характер Серебрякова, но даже манеры вести себя в самой различной обстановке. Вот сейчас Василий Максимович курит и все барабанит длинными тонкими пальцами по стеклу на столе. Он не смотрит, как обычно, в открытый иллюминатор, а наблюдает за вьющимся дымком от папиросы.

— Грош нам цена, Василий Максимович, если без одного человека не справимся. В бою могут выйти из строя десятки людей, а воевать надо. Сам твердишь — никаких условностей, никаких поблажек.

«На самолюбие нажимает», — подумал Серебряков, но виду не подал, что его ущипнули замполитовские слова. Он только встал, прошелся по каюте.

Леденев усмехнулся:

— Не доверяешь мне?

— Почему же? Доверяю. Но я тут командир, и ты обязан ставить меня в известность.

Леденев не сдержался:

— Уж больно ты сердит, Василий Максимович.