В скорлупе

— Я думала о нашем коте. Мне было пятнадцать лет. Его звали Гектор, милый старичок, любимец семьи, на два года старше меня. Черный, с белыми носочками и передничком. Однажды я пришла из школы в мерзком настроении. Он сидел на кухонном столе, где ему не полагалось. Хотел поесть. Я огрела его так, что он слетел. Его старые косточки даже хрустнули. После этого он пропал. Мы наклеили объявления на деревьях и фонарных столбах. Потом кто-то нашел его на куче листьев под стеной — он приполз туда умирать. Бедный, бедный Гектор, окоченел как камень. Я никому не сказала, не осмелилась, но я знаю, что это я его убила.

Значит, не в коварном предприятии причина, не в утраченной невинности, не в том, что избавится от ребенка. Она снова плачет, еще горше.

— Да он свое почти отжил, — говорит Клод. — Ты не можешь знать, что из-за тебя.

Теперь рыдает.

— Знаю, знаю. Из-за меня! Господи!

Знаю, знаю. Где я это слышал? «Он родную мать убьет, но серые брюки ни за что не наденет»[10]. Но будем великодушны. Молодая женщина, живот и груди набухли, того и гляди лопнут; предписанная богом боль грядет, за ней молоко и какашки, и бессонный поход по новооткрытой стране неусладительных обязанностей, где животная любовь будет красть у нее жизнь… и призрак кота тихо крадется к ней в белых носках, требуя отмщения за свою украденную жизнь.

И все же. Женщина, хладнокровно замышляющая… плачет о… Не будем уточнять.

— Кошки бывают чертовски неприятны, — приходит на помощь Клод. — Точат когти о мебель. Но.

После «но» противоположного аргумента не следует. Мы ждем, когда она выплачется. Теперь можно подлить. Почему нет? Пара глотков, нейтрализующая пауза, потом он опять шуршит в пакете, достает напиток другого урожая. Ставит на стол с более мягким звуком. Бутылка пластиковая. На этот раз этикетку читает Труди, но про себя.

— Летом?

— В антифризе содержится этиленгликоль. Довольно хорошая штука. Я однажды попользовал им соседскую овчарку, здоровенная скотина, с ума сводила своим лаем, день и ночь. В общем. Ни цвета, ни запаха, приятная на вкус, сладковатая, как раз для смузи. Хм. Разрушает почки, мучительная боль. Крохотные острые кристаллы рассекают клетки. Будет шататься и лопотать, как пьяный, но без запаха алкоголя. Тошнота, рвота, одышка, конвульсии, сердечный приступ, кома, отказ почек. Финиш. Действует постепенно, если кто-то не влезет с противоядием.

— Следы оставляет?

— Все оставляет следы. Но ты подумай о преимуществах. Легко достать, даже летом. Жидкость для чистки ковров дает тот же результат, но не такая приятная на вкус. А это удобно подмешать. И пить — одно удовольствие. Нам надо только отделить тебя от финала.

— Меня? А ты как же?

— Не беспокойся. Я отделюсь.

Мать не это имела в виду, но продолжать не стала.

6

Мы с Труди опять пьянеем и чувствуем себя лучше, а Клоду, начавшему позже и более массивному, догонять нас и догонять. Мы с ней выпиваем два бокала сансер, а он — остальное и лезет в пакет за бургундским. Серая пластиковая бутылка гликоля стоит рядом с пустой — стоит, как страж нашей пирушки. Или как memento mori. После пронзительного белого пино нуар — ласковая материнская рука. Ах, быть живым, когда существует такая лоза! Цветок, букет покоя и разума. Никто, похоже, не хочет прочесть этикетку вслух, так что поневоле гадаю и рискну предположить «Эшезо гран крю». Если потребуют под дулом пистолета или, страшнее, под пенисом Клода назвать домен, выпалю: ля Романе-Конти, хотя бы только из-за пряных тонов черной смородины и черемухи. Фиалковые нотки и элегантные танины указывают на ленивое мягкое лето 2005 года, не омраченное периодами жары, хотя дразнящий как бы из соседней комнаты аромат мокко, а также более близкий и внятный — черного банана напоминают о домене Жан Гриво 2009-го. Но с уверенностью установить невозможно. Задумчивый ансамбль ароматов добирается до меня и через меня проходит, а я между тем объят ужасом и предаюсь размышлениям.

Начинаю подозревать, что беспомощность моя не временная. Дайте мне все средства, какие сподручны человеческому существу, верните пластику пантеры, рельефную мускулатуру и пристальный холодный взгляд, нацельте его на самую крайнюю меру — убийство дяди ради спасения отца. Вложите оружие в его руку — монтировку, замороженную баранью ногу, — поставьте позади дядиного стула, чтобы оттуда взглянул на антифриз и распалился гневом. Спросите себя, может он — могу я — это сделать, ударить по волосатой костяной балде и расплескать серую начинку по запакощенному столу? Потом убить мать, единственного свидетеля, спрятать два трупа в полуподвальной кухне — задача, выполнимая только в мечтах? А потом прибраться в этой кухне — еще одна невыполнимая задача? И перспектива тюрьмы, сумасшедшей скуки, где ад — это другие, и не самые лучшие, люди. Твой сокамерник, еще сильнее тебя, хочет смотреть телевизор весь день, все тридцать лет. Попробуешь отказать ему в этом? Тогда смотри, как он набивает камнями пожелтелую наволочку и смотрит в твою сторону, на твою костяную балду.