В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

– Вы иностранец?

– Очень, – сказал он. – В большой степени.

– Вероятно, швед?

– Вероятно. В большой степени швед (Там же (Т. 5): 376).

Ниже я еще вернусь к многообещающей теме перевода; пока важно подчеркнуть только особую роль, которую играют в литературе Стругацких коммуникативные ресурсы языка. Здесь же, конечно, необходимо вспомнить отточенность диалогов как таковых, колоритность и стилистическое многообразие речевых стратегий, яркость бонмо – все то, что исследователи Стругацких нередко описывают как «блеск словесного искусства» (Suvin, 1988: 170).

Итак, ценности «частной жизни» – непосредственного контакта с другими и с собой – в данном случае помогают совместить утопическую увлеченность моделированием идеального общества с неприятием той умозрительной нормативности, того стремления к тотальному контролю над смыслом, по которым опознается утопическая рецепция. Но эти же ценности разрушают идеальную модель, выявляя ее несовершенство. В статье, посвященной фантастической литературе и отчасти «Пикнику на обочине», Джеймисон предлагает анализировать утопический нарратив через поиск вытесненных негативных значений, через деконструкцию попыток «вообразить мир без негативности» (Джеймисон, 2006: 43) – как видим, этот способ анализа непросто применить уже к самым ранним текстам Стругацких. Стратегия Стругацких, собственно, и заключается в настойчивом и рациональном изобретении проблем, способных сделать мир коммунистического будущего более «реалистичным» и «достоверным».

Однако надобность в такой искусственной подпорке, как идея борьбы хорошего с лучшим, очень скоро отпадает, и сложный статус придуманного Стругацкими мира начинает проявлять себя в других, более серьезных конфликтах. В этих конфликтах утопическая победа над смыслом обнаруживает свою иллюзорную природу: именно механизм смыслонаделения оказывается особенно уязвимым и даже, как я постараюсь продемонстрировать дальше, дает сбой.

В «Полдне» высокотехнологичные крестьяне будущего беззаботно спорят о «смысле жизни»:

– Человек умирает, и ему все равно – наследники, не наследники, потомки, не потомки <….>

– Интересно, где бы ты был, если бы твои предки рассуждали так же. До сих пор сошкой землицу ковырял…

– Вздор! При чем здесь смысл жизни! Это просто закон развития производительных сил <….>

– Это вопрос сложный. Сколько люди существуют, столько они спорят о смысле своего…

– Короче!

– …о смысле своего существования. Во-первых, потомки здесь ни при чем. Жизнь дается человеку независимо от того, хочет он этого или нет…

– Короче! <….>

– А короче вот: жить интересно, потому и живем. А кому не интересно – вот в Снегиреве фабрика удобрений <…>

– Это кухонная философия! Что значит «интересно», «не интересно»? Зачем мы – вот вопрос! <…>

– Самый дурацкий вопрос – это «зачем». Зачем солнце восходит на востоке?..

(Стругацкий А., Стругацкий Б., 1991–1993 (Т. 2): 127–128)

Этот теоретический спор – так похожий на дискуссии «молодых покорителей целинных земель» из репортажей журнала «Юность»[61] – нисколько не омрачает картину всеобщего радостного процветания, к тому же ближе к финалу повести в диалоге совсем других героев найдена формула, представляющая собой удачный компромисс между «частным» и «общественным», между «кухонной философией» (с ключевым словом «интересно») и «законом развития производительных сил»: «…Работать гораздо интереснее, чем отдыхать» (Там же: 277).