В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

В статье, на основе которой написана данная глава, я пыталась отследить интерпретативные стратегии, используемые читателями Стругацких в середине 2000-х (точнее говоря, меня интересовало перечитывание; собственно, статья родилась из ощущения, что Стругацких перечитывали все – в какой‐то момент такое перечитывание оказалось весьма востребованным поводом для высказывания в популярных онлайн-медиа). Первое, что обращало на себя внимание, – читатели продолжали читать между строк. Загадка – нарративный механизм, предписанный жанровыми канонами фантастики, однако здесь он работал как будто бы с удвоенной силой. В произведениях Стругацких непременно предполагались скрытые смыслы, задача интерпретатора связывалась с расшифровкой аллегорий и аллюзий, с разгадыванием намеков, с декодированием политических подтекстов (на сей раз спрятанных не от цензора, а, напротив, от «либеральной» аудитории – так, политологу Борису Межуеву удалось обнаружить в романе «Град Обреченный», написанном в 1972 году и впервые опубликованном лишь пятнадцать лет спустя, а до того распространявшемся в самиздатовских копиях, «хорошо замаскированную апологию советской тоталитарной власти»[56]). Эта бытовая герменевтика, конечно, близка к лосевской формуле: под интерпретативными процедурами тут понимается поиск ключей и кодов, которые позволили бы отбросить маскировочные шумы и прочесть текст именно так, как он (якобы) задумывался авторами.

Но подобная рационализация и семиотизация читательского опыта – не единственная стратегия перечитывания Стругацких. Восприятие текста, настроенное на улавливание его знаковой природы (кодов, шифров и информационных шумов), может парадоксальным образом сочетаться с почти иррациональной преданностью реалистичному миру, в котором «живут» придуманные Стругацкими герои. Читательский опыт обладает при этом глубокой персональной значимостью, он проживается и наделяет жизнь смыслом.

Дальше, анализируя прозу Стругацких, я покажу, как соотносится такой двойной интепретативный режим с теми программами чтения, которые имплицитно содержатся в произведениях фантастов. В данном случае анализ литературных текстов – способ приблизиться к пониманию особенностей позднесоветского читательского опыта и ценностей, на которые этот опыт опирался.

В то же время я выношу за скобки вопросы о социальном составе аудитории, на которую ориентировались Стругацкие (разумеется, учитывая, что преимущественно это была городская и «интеллигентская» аудитория). Конечно, их произведения способствовали формированию коллективной идентичности «младших научных сотрудников» (ср. ироничный подзаголовок к повести «Понедельник начинается в субботу» (1964–1965)[57] – «для научных работников младшего возраста»), но также сыграли существенную роль в том, что фантастика перестала восприниматься как жанр, адресованный узкой (в первую очередь юношеской) группе, – и в принципе перестала восприниматься в жанровых категориях. В этом отношении характерна экспликация фигуры читателя в позднем романе «Хромая судьба» (1982): «Читатель. Но ведь я ничего о нем не знаю. Это просто очень много незнакомых, совершенно посторонних мне людей» (Стругацкий А., Стругацкий Б., 1991–1993 (Т. 9): 130).

Для моих целей не принципиально, кем являлся прямой адресат Стругацких – студентом технического вуза или доктором филологических наук, тем более что грань между этими статусами проницаема. Значимо другое – с какими представлениями о социальной реальности и навыками чтения работает литературный текст, какими представлениями нужно обладать, чтобы этот текст был прочитан.

СМЫСЛ ЖИЗНИ

Исследователи, пишущие о Стругацких, как правило, придерживаются традиций утопического чтения; «утопия» – наверное, самая очевидная рамка, при помощи которой в данном случае удается структурировать и вербализовать читательский опыт (собственно, Стругацкие привлекают внимание таких теоретиков утопизма, как Фредерик Джеймисон или Дарко Сувин). Принято считать, что свою литературную деятельность фантасты начинают с «утопического периода» (см., напр.: Potts, 1991) – к нему относят прежде всего повесть «Возвращение. Полдень, XXII век» (1961). В более поздних текстах («Обитаемый остров» (1967–1969), «Град Обреченный») нередко обнаруживают антиутопическую логику. Наконец, Вячеслав Сербиненко фиксирует «подлинный прорыв за пределы Утопии» в «Улитке на склоне» (1965–1968) (Сербиненко, 1989), а Фредерик Джеймисон – «непрерывное вопрошание» о самой возможности утопического письма в «Пикнике на обочине» (1971) (Джеймисон, 2006).