В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Вероятно, наибольшую критику коллег вызвало мое намерение сопоставить конструкции «смысла жизни» и «смысла текста». Я, однако, продолжаю видеть основания и причины для такого сопоставления – разумеется, со всеми оговорками, что речь идет о совершенно различных сферах культурного и персонального опыта, о различных коммуникативных системах и социальных институтах. Исходя из общих представлений о культурной истории (безусловно, поверхностных, но для наших целей не требуется большего), можно предположить, что практика проблематизации «смысла жизни» – в тех ее вариантах, которые понятны и доступны человеку Нового времени, – становится актуальной, когда процесс восприятия окружающей реальности перестает описываться через метафоры чтения и истолкования знаков, когда модель текста, воплощающего целостный замысел своего создателя и требующего герменевтических процедур, все меньше соответствует меняющемуся образу мира. Постановка вопроса о «смысле жизни» открывает своего рода возможность компенсировать такое несоответствие и в конечном счете (уже в интерпретации романтиков – об этом, напр.: Hamilton, 2009) оказывается одной из форм текстуализации персонального жизненного опыта; этот вопрос неизменно разворачивается в нарратив и позволяет представить утратившие очевидность отношения с собой и с другими в виде более или менее связной истории (о «смысле жизни» как нарративе см., напр.: Seachris, 2009; Fischer, 2009). Ясно, что и представления о тексте – его замысле и смысле, значении и назначении – в то же самое время радикально меняются (см. о формировании института литературы, опирающегося на ценности авторства и автономии: Дубин, 2002).

Исследовательские попытки поместить понятия «смысла жизни» и «смысла текста» в единое концептуальное поле, конечно, предпринимались. Именно такой логике следует Дмитрий Леонтьев, продолжая в книге «Психология смысла» линию экзистенциального психоанализа Виктора Франкла и – что немаловажно для нашей темы – теоретические размышления своего деда, советского психолога Алексея Леонтьева. Обширный обзор различных философских, литературоведческих и психологических интерпретаций понятия смысла Дмитрий Леонтьев завершает следующим выводом:

Смысл (будь то смысл текстов, фрагментов мира, образов сознания, душевных явлений или действий) определяется, во‐первых, через более широкий контекст и, во‐вторых, через интенцию или энтелехию (целевую направленность, предназначение или направление движения). По-видимому, следует рассматривать эти две характеристики – контекстуальность и интенциональность – как два основополагающих атрибута смысла, инвариантных по отношению к конкретным его пониманиям, определениям и концепциям (Леонтьев, 2007 [1998]: 26).

Идея определить ситуацию смыслонаделения через наличие «более широкого контекста» (по всей вероятности, выявляющего пределы контекста более узкого) и через интенцию субъекта соотнестись с этим широким контекстом («смыслы есть не что иное, как отношения» (Там же)) кажется мне очень близкой к тому, как описывают «смысловое строение социального мира» Альфред Шюц и его последователи Томас Лукман и Питер Бергер, к тем категориям трансцендирования и отношения, которые при этом задействуются. Собственно говоря, такое определение близко мне самой. Я, однако, не столь уверена в его универсальности, как автор «Психологии смысла», – мне было важно акцентировать здесь саму возможность сопоставления дефиниций, которые мы присваиваем «смыслу жизни» и «смыслу текста». В обоих случаях смысл может представляться «субъективным» или «объективным», «конструируемым» или «изначально заданным», «открытым» или «закрытым», возникающим в процессе коммуникации или персонального волевого решения. Те или иные представления опираются на определенные ценности – реконструкция последних и была моей основной задачей.