В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

В критике не раз высказывалось мнение, что проза молодых формировалась как своеобразная реакция на небрежение к человеку. Человек лишь средство, но не цель – этот далекий от ленинского гуманизма тезис проникал не только в жизнь, но и в литературу, вызывал к жизни фальшивые произведения, где вместо личностей действовали функции. Ходульному, обесчеловеченному характеру-функции, с его чисто внешними, формальными связями с миром, молодые противопоставили реальность, трепетную в своей неподдельной человечности, реальность самоосознания себя как частицы входившего в жизнь поколения. Это был взрыв личностного начала <…> Самоосознание себя, своей человеческой ценности, своих взаимоотношений с обществом начиналось с первоначального вопроса: «Во имя чего существуем мы?» <…> Каждое новое произведение «исповедальной» прозы снова и снова озадачивало читателя этим ни много ни мало коренным вопросом человеческого духа: зачем ты пришел в этот мир, во имя чего существуешь ты? (Кузнецов Ф., 1966: 85).

Иными словами, идея «смысла жизни», как и понятие «личности», возникает в публицистическом дискурсе конца 1950–1960-х годов в результате перевода тоталитарной прагматической логики «общественной пользы» (согласно которой самоочевидная функция любых человеческих действий и человеческой жизни как таковой – работа на благо общества) в режим частного целеполагания и персональных мотиваций. Многочисленные «оттепельные» диспуты на тему «В чем смысл жизни?» вызывают энтузиазм участников вовсе не потому, что ответ на этот вопрос проблематичен, требует сложных размышлений и поиска консенсуса. В действительности нормативный, не подлежащий критике ответ хорошо известен и полностью остается в прежних логических рамках: смысл жизни – в «общественно полезной деятельности». Но воодушевляет сама возможность постановки этого вопроса, своего рода инверсия целеполагания: оказывается важным, что общественно полезная деятельность позволяет человеку стать «личностью», а значит – принять собственную ценность, обрести себя (в то время как советская психологическая наука предпочитает различать «личность» и «индивидуальность», «личность» и «самость», в публицистических практиках эти понятия легко смешиваются и взаимозаменяются).

Смысл интериоризуется («Зачем ты живешь? Нет, я знаю, что ты мне скажешь вообще, а ты скажи конкретно – зачем?») через ключевую для публицистики этого времени риторику персональной воли и персонального желания: именно в таком контексте аудитории молодежных журналов предписывается осознать ответственность, во‐первых, и ощутить интерес к жизни, во‐вторых. (Не случайно Илья Зверев, настаивая на своем определении романтики, соединяет «ответственность» с «самостоятельностью», умением «быть собой», а «увлеченность» – со «знанием смысла».)

«Жить интересно», «жить полной жизнью» практически вменяется в обязанность молодым читателям «Юности». Стоит подчеркнуть: не вполне достаточно испытывать счастье, ликование, восторг – те простые реактивные аффекты абсолютного приятия и безграничной благодарности, которые требовались от советских граждан начиная с 1930-х годов (Рыклин, 2002; Богданов, 2009б; Petrified Utopia, 2009). «Увлеченность», «интерес к жизни» – менее интенсивное эмоциональное состояние, но более глубоко затрагивающее волевую и мотивационную сферу.