В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Не исключено, что скрытая и не получившая ответа тревога по поводу невербализуемых изменений, непонятных, но кардинальных поломок, которые делают психику принципиально иной и которые не могут быть исправлены никакими известными методами, – по мере взросления «детей войны» сохранялась или даже усиливалась. Косвенно о такого рода тревоге свидетельствуют противоречия, которые иногда обнаруживаются внутри образа «шестидесятников»: их признают активными и деятельными, но упрекают в отстраненности и погруженности во «внутренний мир»; восхищаются энтузиазмом и горячностью, но укоряют за эмоциональную холодность по отношению к родителям; декларируют непрерывную эстафету советских генераций, но отмечают высокомерное пренебрежение молодых к старшим. Теневая сторона поколенческого образа, маркированная семантикой отчужденности и чужеродности, – возможно, след социальной опасности, которая потенциально ожидалась от этого поколения и которой в целом удалось избежать[50]. Произошедшая в поколенческом масштабе «поломка» отчасти была компенсирована через специфический вариант мобилизационной риторики – словно бы восстанавливая разрушенные эмоциональные связи, читателю «Юности» регулярно и очень экспансивно сообщают, что в нем чрезвычайно нуждаются и что именно его очень ждут:

Расти поскорее, дружище,
учись поскорее, дружище,
ты нужен стране позарез!

(Яковлев, 1956: 6);

или, чуть позднее, в прозе:

Дорогой читатель «Юности»! Ты тоже можешь встать рядом с моими новыми друзьями – заводскими рабочими. <…> Приезжай! Тебя очень ждут здесь, в Сибири! (Квин, 1959: 4).

Ключевой момент заключается в том, что такого рода мобилизация преподносится не как призыв к самозабвенной жертве, а, напротив, как совет жить «полной жизнью» – насыщенной впечатлениями и обязательно интересной (ср. риторику героев репортажей и очерков о молодежных стройках: «Какая полная, умная, светлая жизнь!» (Осипов, 1957: 99); «За всю ее жизнь не было еще такого длинного, такого переполненного, такого прекрасного дня» (Левина, 1958: 118); «Все оказалось гораздо интереснее, чем мы предполагали» (Кабо, 1958: 94)). Подразумевается, что при этом перед молодым человеком должны открыться возможности, имеющие безусловную ценность, даже способные вызвать зависть потомков, которым предстоит жить в более светлом будущем («Будет о чем рассказать своим детям и внукам!» (Осипов, 1957: 103); «Пусть завидуют потомки нашему поколению!» (Знамя века, 1961: 3); «Да здравствует зависть высокая, / какою мучились мы <…>. Да здравствует та зависть, / какой позавидуют нам!» (Храмов, 1958: 8); «Завидуйте нам, / потомки! / Не стоит хитрить, / будто мы вам / не очень завидуем. / Но зависть такая / бессильной / не кажется пусть!» (Рождественский, 1963: 13)).

Иными словами, речь идет о персональном смыслонаделении, но для него предлагается готовый, универсальный и потому очень схематичный сценарий. Работа на большой комсомольской стройке оказывается макромоделью внутренней работы над собой – в этом смысле метафора «новостройки личности», введенная в одном из материалов «Юности» (Михайлов, 1964: 55), представляется неслучайной. Поездка на целину часто интерпретируется авторами журнала именно как особый (не исключено, что единственный) шанс обрести самого себя, уверенность, силу (см., напр.: Айдинов, 1956).

Но наиболее существенное из обещанных обретений (без которого невозможны все остальные) – смысл как таковой:

Целина! Ты сделала всех нас нежнее и суровее, теплее и требовательнее! Я полюбил тебя за то, что ты научила меня ценить человеческое, обыкновенное, хорошее. Ты научила меня ненавидеть и не прощать плохое. Ты научила выдержке и терпению. Ты научила меня любить землю и людей, работающих на ней. Научила ценить сделанное мозолистыми руками… А тех, кто пришел к тебе, целина, с нечестными мыслями, без любви, но с расчетом, ты прогнала прочь. Ты поверила в нашу юность, заполнила ее, дала ей смысл (Буданцев, 1958: 83), —