В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

В процессе такого совместного взросления журнала и его адресатов конструкция «поколения шестидесятников», безусловно, усложняется, утрачивает монолитность – главным образом это происходит по мере того, как поколенческая терминология получает распространение в литературной критике. К литературным «шестидесятникам» (в ходу также термины «молодое поколение» и «четвертое поколение») преимущественно относят авторов, родившихся в начале 1930-х годов, – то есть примерно на десять лет раньше, чем персонажи очерка Руфи Зерновой. Но хотя границы поколения заметно расширяются, они, что принципиально, не размываются до неразличимости. Это поколение остается основным адресатом «Юности» до середины 1960-х, и лишь со второй половины десятилетия в материалах, посвященных «шестидесятникам», все чаще встречаются высказывания о наступлении или необходимости наступления «зрелости»; в литературных обзорах осторожно прогнозируется скорое появление новой генерации (см., напр.: Лесневский, 1965 и цикл статей Феликса Кузнецова «К зрелости», особенно – Кузнецов Ф., 1966), а в других публицистических жанрах наблюдается возвращение интереса к школьной теме. Таким образом, «Юность» пробует ориентироваться на новую, более молодую аудиторию, однако очевидно, что столь же акцентированного конструирования поколения, как в случае «шестидесятников», повторно не происходит.

НОВОСТРОЙКИ ЛИЧНОСТИ И НАСТОЯЩЕЕ «Я»

С чем могло быть связано совершенно особое, пристальное внимание к генерации молодых людей, родившихся в 1930-х – начале 1940-х?

Публицисты «оттепели» нередко подчеркивают, что «шестидесятникам» посчастливилось появиться на свет уже в советское время и вырасти при социализме; это поколение настойчиво характеризуется как благополучное – особенно в сравнении с теми, кому довелось воевать на фронтах Гражданской и Великой Отечественной. Эта характеристика принимается и самими «шестидесятниками», становится распространенным способом самоидентификации – так, быстро получают известность и часто цитируются строки из ранней поэмы Роберта Рождественского «Моя любовь» (1955):

Вышли в жизнь романтики,
Ум у книг занявшие,
Кроме математики,
Сложностей не знавшие.

Гораздо реже и, как правило, вскользь, почти безэмоционально «шестидесятники» упоминают о своем пришедшемся на военные годы детстве[49]; теми же, кто пишет об этом поколении с позиции старших, его военный опыт и вовсе игнорируется. Детский опыт войны – особенно если он был пережит в самом раннем возрасте, в младенчестве, – в публичном пространстве 1950–1960-х годов не помечается и не осмысляется в качестве травматического. Дело, разумеется, не только в негласной табуированности этой темы, но и в отсутствии когнитивных ресурсов для разговора о том, что сегодня назвали бы «травмой» или, более конкретно, «депривацией» – невозможностью полноценного удовлетворения жизненно важных потребностей, будь то еда, безопасность или привязанность к близким взрослым. Но в то же время, как показала в исследовании школьной политики конца 1940-х – начала 1950-х Мария Майофис, сам факт этой остававшейся в зоне умолчания социальной катастрофы был вполне очевиден, что могло выражаться в растерянности и замешательстве педагогов и психологов, в отдельных попытках заговорить о том, для чего не находилось языка, в намеках, эвфемизмах etc. (Майофис, 2015: 69–70).

Скажите поподробнее, какие изменения внесла Отечественная война в психику ребенка, – на каждом шагу мы встречаемся с этой ломкой психики, коренными изменениями – и положительными и отрицательными чертами в области психики; скажите нам, как выправлять ребенка? (цит. по: Там же: 69), —

приводя эту цитату из смелого выступления преподавателя Арзамасского педагогического института на Всероссийском совещании по психологическому образованию (1946), Мария Майофис резюмирует:

Выражение «на каждом шагу» красноречиво свидетельствовало об остроте и распространенности проблемы, но вопрос снова не был подхвачен ни одним из участников совещания (Там же: 70).