В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

С ней напрямую связано еще одно ключевое для этой главы понятие, требующее предварительного пояснения, – «частная жизнь». Оно используется мной как метафора (постольку, поскольку является устойчивым элементом нарративов о позднесоветском времени – 1960–1970-е годы принято связывать с «открытием частной жизни») и всегда заключается в кавычки. Иными словами, говоря о «частной жизни», я апеллирую к дискурсивной проблематике, а не к социологической (речь не идет о социологическом различении публичных и приватных сфер). «Частная жизнь» в данном случае – условное именование ценностной системы, которую я попыталась в общих чертах реконструировать. Сейчас, спустя десять лет после публикации первой версии этого текста, я могу лучше уловить те значения, которые виделись мне за метафорой «частной жизни», и те культурные процессы, на которые этот условный термин для меня указывал: используя другую метафору, я бы определила их как «размораживание субъектности» или «возвращение контакта с собой».

ЧИТАТЬ МЕЖДУ СТРОК

К началу 1990-х годов в отечественной публицистике прочно утвердилась модель описания позднесоветского письма и чтения: казалось очевидным, что читательский опыт «застойных времен» преимущественно представлял собой расшифровку «эзопова языка» и что подобная практика стремительно утрачивает какое бы то ни было значение с падением института цензуры.

…То, о чем раньше только намекалось, нынче говорится впрямую, в открытую. И иносказания уже «не звучат». Эзопов язык недаром создан рабом (Плеханов, 1989: 4), —

утверждал литератор Сергей Плеханов в статье, посвященной научной фантастике. Советская фантастика 1970-х – в первую очередь литература Стругацких – уверенно и почти без остатка отождествлялась с этим уходящим в прошлое рабским коммуникативным режимом:

Не был ли порожден интерес к так называемой социальной фантастике ее генетическим родством с идеологией застоя? <…> Лучшие книги Стругацких также были составной частью этого контекста: в таких произведениях, как «Трудно быть богом» или «Улитка на склоне», впервые в отечественной НФ были поставлены под сомнение социально-политические аксиомы, много десятилетий господствовавшие в сознании людей. Это и определило популярность авторов, обеспечило доверие к ним (Там же).

Там, где разговор считается закрытым, для историка культуры открываются широкие возможности показать, что «все сложнее»: как я надеюсь продемонстрировать дальше, конструкция «эзопова языка» была отражением не столь уж простых культурных установок и ожиданий, а главное – опыт позднесоветского чтения (опыт чтения Стругацких), конечно, к ней не сводился.

В самом начале 1960-х годов в «оттепельных» окололитературных публикациях появляется фигура «талантливого читателя». «Талант читателя» – так называлась статья (а позднее и книга) детской писательницы и школьного учителя Лии Ковалевой. Эта публикация подразумевает серьезный пересмотр нормативных представлений о чтении и читательской роли: во‐первых, в статье Ковалевой прямо утверждается, что «читают для удовольствия», во‐вторых, допускается возможность читать «не по правилам» (Ковалева, 1961: 76). Разумеется, это либерализация в ограниченных рамках: читатель не наделяется здесь непререкаемым правом создавать собственную версию читаемого текста; литературный текст воспринимается как носитель устойчивого смысла и определенного дидактического послания, но оно может транслироваться подспудно, почти незаметно:

Хорошая книга – это прежде всего источник наслаждения. И учит она хорошему, независимо от того, намерен читатель извлекать из нее пользу или не намерен (Там же).

При этом предполагается, что неосознанное наслаждение «малоискушенного читателя» (Там же) все же существенно менее интенсивно, чем счастье того, кто сумел развить в себе читательский талант. И тут мы, собственно, подходим вплотную к интересующей нас теме: навык искушенного и творческого чтения описывается не в последнюю очередь как умение «читать между строк» и видеть «подтексты» (Там же: 78).