В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

В «Улитке на склоне» и «Пикнике на обочине» на месте светлого, благополучного и подлежащего рациональному планированию будущего появляются подчеркнуто непредсказуемые, непознаваемые пространства, которые принципиально невозможно присвоить, – Лес и Зона (ср. один из эпиграфов к «Улитке» – цитату из стихотворения Бориса Пастернака «За поворотом»: «За поворотом, в глубине / Лесного лога / Готово будущее мне / Верней залога. / Его уже не втянешь в спор / И не заластишь, / Оно распахнуто, как бор, / Все вглубь, все настежь»). Желание вообразить идеальное – и вместе с тем «правдоподобное» – общество, кажется, исчерпано. Цикл о коммунистическом «мире Полудня» при этом вовсе не завершен: этот мир не исчезает из прозы Стругацких, напротив, он усложняется, в нем продолжает идти время, сменяются поколения («Жук в муравейнике» (1979), «Волны гасят ветер» (1984)), но существенно меняется и его статус – из «мира, в котором хотелось бы жить и работать» он постепенно превращается в «один из возможных миров». Аркадий Стругацкий замечает: «Общество можно любое выдумать. <…> Не имеет значения. Имеет значение поведение человека» (Стругацкий А., 2006 [1990]: 628).

Предложив частную, персональную версию будущего, которая казалась читателям очень «реалистичной, понятной и последовательной», Стругацкие в какой‐то мере способствовали тому, что слишком умозрительные официальные и «научные» дискурсы о коммунизме приобретали – по контрасту с обжитым «миром Полудня» – репутацию утопических. Интерпретируя поздние тексты фантастов как антиутопии, мы (читатели) видим в них отражение и этих нормативных образов «светлого будущего», и разнообразных конструкций «советского настоящего», а отчасти и ранних фантазий самих Стругацких о полуденном мире. Но что происходит в таких антиутопических нарративах с сюжетом о поиске смысла?

В романе «Град Обреченный», который, пожалуй, с наибольшими основаниями можно назвать антиутопией, вопрос о «смысле жизни» вновь артикулируется как нельзя более отчетливо. Фактически в ходе повествования (и в ходе эксперимента, который неведомые фантастические силы проводят над избранными и собранными вместе людьми) моделируется общество, искусственно лишенное ресурсов целеполагания. Главному герою, бывшему комсомольцу сталинских времен, приходится последовательно убеждаться в том, что механизмы целеполагания работают вхолостую, производят лишь ненадежные и неустойчивые субституты смысла:

Идеи уже были – всякая там возня вокруг общественного блага и прочая муть для молокососов… Карьеру я уже делал, хватит, спасибо, посидел в начальниках… Так что же еще может со мной случиться? (Стругацкий А., Стругацкий Б., 1991–1993 (Т. 8): 325).

Причина этой безысходности, в соответствии с законами антиутопии, социальна: персонажи романа обнаруживают, что в их экспериментальный Город не попадают «творческие таланты» (Там же: 236), «строители храма культуры», способного сделать осмысленной жизнь всех остальных – «жрецов» и «потребителей» культурных ценностей (Там же: 331–332). Стоит заметить, что едва ли не единственное общественное установление, которое навязывается подопытным горожанам таинственными экспериментаторами, – отсутствие постоянных профессий; регулярная смена рода деятельности создает ощутимое препятствие для того, чтобы труд оказался – как в «Полдне» или «Стажерах» – автономным источником «смысла жизни».