В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Этот текст – последовательное вменение смысла обыденным действиям, которые совершает стареющий человек. Герой (и нарратор) «Хромой судьбы» полностью включен во все микрособытия романа – он моет посуду, спускается в кондитерскую за коньяком и «Салютом», обедает картошкой с тушенкой, перебирает книги на полках, ужинает в ресторане Дома литераторов, переживая важность и ценность каждой минуты, не упуская ни одной детали, способной доставлять чувство беспричинного счастья, будь то страницы с золотым обрезом или солянка – «в тусклом металлическом бачке, янтарная, парящая, скрывающая под поверхностью своею деликатесные мяса разного вида и черные лоснящиеся маслины» (Там же: 73).

Фантастическое здесь играет весьма служебную роль, воображение Феликса Сорокина почти всегда чуть опережает странные, небывалые происшествия. Неведомая фантастическая сила просвечивает сквозь деятельность подозрительного Института лингвистики (возможно, даже структуральной) и в конце концов персонифицируется в образе Михаила Булгакова, но лишь затем, чтобы автор «Мастера и Маргариты» утвердил главного героя в мысли, которая тому и так хорошо знакома:

…Поймите меня правильно, Феликс Александрович <…> вижу я сейчас перед собой только лишь потного и нездорово раскрасневшегося человека с вялым ртом и с коронарами, сжавшимися до опасного предела, человека пожившего и потрепанного, не слишком умного и совсем не мудрого, отягченного стыдными воспоминаниями и тщательно подавляемым страхом физического исчезновения. Ни сочувствия этот человек не вызывает, ни желания давать ему советы <…> Единственное, что меня интересует – <…> чтобы роман ваш был написан и закончен (Там же: 292).

Старость сужает круг возможностей. Но каждая из оставшихся способна доставлять чувство беспричинного счастья, исключительно потому, что все‐таки и в старости – «пока не впадешь в полный маразм, а может быть и далее» (Там же: 26) – остается возможность работать.

СМЫСЛ ТЕКСТА

«Попытка к бегству» (1962) определена в «Комментариях к пройденному» как особая, «переломная» повесть – текст, с которого «начинаются „настоящие Стругацкие“» (Стругацкий Б., 2003 [1998–1999]: 89). Действительно, фантасты впервые (а позднее – в «Трудно быть богом» (1963), «Хищных вещах века» (1964), «Обитаемом острове», отчасти в «Малыше» (1970)) пробуют вообразить не столько идеальное будущее, сколько поведение идеального человека в неидеальном (и / или чужом, непонятном) мире. Но о масштабах перелома сообщает другая особенность «Попытки к бегству»:

…Это первое наше произведение, в котором мы ощутили всю сладость и волшебную силу ОТКАЗА ОТ ОБЪЯСНЕНИЙ. Любых объяснений – научно-фантастических, логических, чисто научных или даже псевдонаучных. Как сладостно, оказывается, сообщить читателю: произошло ТО-ТО и ТО-ТО, а вот ПОЧЕМУ это произошло, КАК произошло, откуда что взялось – НЕ СУЩЕСТВЕННО! Ибо дело не в этом, а совсем в другом, в том самом, о чем повесть (Там же).

Повесть завершается разрушением всех режимов правдоподобия – и тех, которыми мы руководствуемся в повседневной жизни, и тех, которые мы готовы принять, подчиняясь логике знакомого жанра (в терминологии Цветана Тодорова это, собственно, и есть чистый «фантастический эффект» (Тодоров, 1997 [1970])). Вместе с «необъяснимым и необъясненным сквозьвременным скачком героя» (Стругацкий Б., 2003 [1998–1999]: 94), вместе с его иррациональным бегством из нацистского (или, в первом варианте повести, сталинского (Там же)) лагеря в светлый XХII век повествование совершает скачок за пределы жанровых формул научной фантастики[63], открывая доступ в захватывающую межжанровую зону, в которой, кажется, все возможно.