В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Подобная риторика очень характерна для «Комментариев» в целом – она воспроизводится в главах, посвященных самым разным произведениям Стругацких: процесс литературного письма приобретает мотивацию и ценность, когда он «увлекателен», «интересен» самим авторам, и, напротив, утрачивает всякий смысл, непременно прерывается ими, если «писать стало неинтересно» (Там же: 154, 156, 181, 198, 286 и др.). При этом часто подчеркивается многослойность текста – несовпадение исходного «замысла» и конечного «смысла», что позволяет и оперировать формулой «это произведение о…», и уклоняться от слишком однозначных оценок. (Ср. начало главки о романе «Трудно быть богом»: «Можно ли считать этот роман произведением о Светлом Будущем? В какой‐то степени, несомненно, да. Но в очень незначительной степени. Вообще, в процессе работы этот роман претерпевал изменения весьма существенные. Начинался он (на стадии замысла) как веселый, чисто приключенческий, мушкетерский…» (Там же: 99–100).)

Читатели со сходными представлениями о литературном тексте и тем более читатели, знакомые с режимом «эзопова языка», могли воспринимать очевидную недосказанность внутри повествования не как авторский отказ говорить о несущественном, а прямо противоположным образом – как лакуну, которую следует заполнить собственной интерпретацией, как маркер чего‐то особенно значимого, как сигнал к расшифровке намеренно завуалированного авторского замысла, к поиску сознательно стертого, скрытого смысла. Фантастический эффект начинает прочитываться как аллегорический, за границами жанра научной фантастики обнаруживается притча: планета Саула была увидена не только как зеркало «феодального» прошлого (что вполне соответствовало идеям исторического прогресса и последовательно сменяющих друг друга исторических стадий, а следовательно – критериям реализма в его социалистической версии), но и как зеркало XX века (из которого, собственно, совершает побег герой повести Саул), как намек на тоталитарные общества с концлагерями для тех, кто «желает странного».

Поддаются ли описанию те формы читательского опыта, которые возникают между замешательством при встрече со смысловой лакуной и нормализацией необъяснимого через поиск иносказательного («второго») смысла? Предполагает ли литература Стругацких другие процедуры нормализации, помимо дешифровки скрытых аллегорий и аллюзий? Как я собираюсь продемонстрировать дальше – предполагает. Более того, эти процедуры обладали не меньшей устойчивостью и воспроизводимостью, чем навык «эзопова» чтения, однако всегда оставались за рамками конечной трактовки, публичной экспликации читательских впечатлений.

Итак, нарушив жанровые границы научной фантастики в «Попытке к бегству», Стругацкие в более поздних текстах смешивают самые разные типы повествования. Изобретательный эклектизм этой прозы не раз подчеркивался исследователями, причем нередко как ее ключевое, специфическое свойство. Так, Ивонн Хауэлл систематизирует пестрый нарративный багаж, который задействовался фантастами, следующим образом: с одной стороны, Стругацкие не пренебрегали «популярными», «развлекательными» жанрами, смежными с science fiction (детектив, приключенческая или историческая беллетристика etc.), с другой – апеллировали к «серьезной», «большой» литературе (Howell, 1994). Подразумевается (хотя исследовательница не пишет об этом прямо), что читательский опыт в данном случае возникает на пересечении контрастных впечатлений: если развлекательные жанры предполагают формульное чтение, то мотивы и образы, заимствованные из большой литературы, могут восприниматься как нечто внелитературное, как «сама реальность».

В текстах Стругацких действительно можно обнаружить и детективную интригу, и кафкианские сюжетные ходы, и хемингуэевский синтаксис – тот способ письма, который протагонист «Хромой судьбы» не без самоиронии называет «мужественной современной манерой» (Стругацкий А., Стругацкий Б., 1991–1993 (Т. 9): 9). Однако само противопоставление популярных, формульных жанров и большой литературы (фактически это лишь смягченный вариант оппозиции массовое / элитарное) даже в качестве условной исследовательской схемы не вполне применимо к описанию тех читательских практик, которые складывались в советской институциональной среде. И дело не только в специфических формах официального контроля над механизмами популяризации.