В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Подобные элементы повествования вряд ли можно назвать аллюзиями, требующими от читателя особой эрудиции и / или навыков дешифровки, – очевидно, что речь должна идти о каких‐то иных способах обращения с ресурсами «чужого текста». Будет более оправданно сказать, что эти ресурсы используются здесь для создания и поддержания эффекта реальности – если иметь в виду не вполне бартовский, не (пост) структуралистский смысл этого термина, если понимать под «реальным» не столько фантомный, мнимый, несуществующий референт симулятивных литературных знаков, сколько закрепленный в повседневном опыте результат интерсубъективного взаимодействия, коллективной сверки представлений, норм и оценок.

Для пояснения этого тезиса (и в продолжение темы номинации) уместно вспомнить те специфические имена, которыми Стругацкие предпочитают наделять своих героев. Ономастика фантастов часто прочитывается как средоточие многообразных литературных, мифологических, исторических коннотаций (см., напр.: Мерман, 1991). При этом по умолчанию предполагается, что персонаж непосредственно связан со своим «говорящим» именем, а значит, можно прямо или косвенно констатировать существование второго, иносказательного смысла и рассматривать имя как ключ к характеру героя и замыслу повествования в целом.

Нельзя не заметить, однако, что читателям неоднократно приходится сталкиваться с неработающими аллюзиями и псевдоаллегориями. Доктора Голема из «Гадких лебедей» (1967) абсолютно ничто не связывает с каббалистической легендой, а имена действующих лиц повести «Второе нашествие марсиан» (1966) весьма произвольно заимствованы из греческой мифологии: домохозяйка в возрасте не имеет ничего общего с мифологической Эвридикой, городской интеллектуал – с Хароном, занудный аптекарь – с Ахиллесом etc. В отличие от джойсовского «Улисса» или «Кентавра» Джона Апдайка, «Второе нашествие марсиан» не подразумевает характерологических или сюжетных намеков. Перед читателями оказывается псевдозагадка и одновременно то, что распознается как особая «атмосфера», «аура» повествования. Древнегреческая аура, возможно, привносит в текст значения рока, выбора, трагедии, контрастирующие с гротескной историей о добыче марсианами человеческого желудочного сока в индустриальных масштабах, но не поддается дальнейшей расшифровке.

С этой точки зрения интересен устный рассказ переводчика Евгения Витковского в изложении одного из поклонников Стругацких: «…В свое время я привел в ужас Аркадия Натановича вопросом: „Почему у героев ‘Обитаемого острова’ фамилии албанских писателей?“. Он ответил, что был убежден – до этого никто никогда не докопается. Если этот факт канул в неизвестность, возьмите первый том Краткой литературной энциклопедии, откройте статью „Албанская литература“… и хорошо держитесь за стул» (цит. по: Курильский, 2006: 443).

Итак, в текстах Стругацких могут встречаться заимствования, читательское узнавание которых, вероятнее всего, вообще не планировалось (как в случае шураско или фамилий албанских писателей), а если и происходит – остается обманчивым ключом, не раскрывающим никаких потаенных смыслов текста (древнегреческие имена и особенно Голем). Скорее такие заимствования наслаиваются на основной сюжетный каркас, придавая вымышленному фантастическому миру дополнительную достоверность, правдоподобие. Собственно, это не столько отсылки, сколько отпечатки других «миров», других реальностей, уже существовавших к моменту написания текста, имевших отношение к литературе и читательскому опыту и в то же время внелитературных. Фактически это апелляция к словам, которые доказали свою жизнеспособность, были приняты в том или ином языке и отвечают его нормам – «системность» языка, разработанные правила коммуникации, нормы интерсубъективного взаимодействия мы и ощущаем как «атмосферу», «ауру». Фантастическое «иное» во всех перечисленных случаях начинает восприниматься как «иностранное». В каком‐то смысле несчастный Луарвик Луарвик из «Отеля „У погибшего Альпиниста“» остается для читателей «шведом» – хотя и в чересчур концентрированной, неправдоподобно «большой степени».

Конечно, условная «иностранность» фантастических миров нередко являлась вынужденной мерой – способом придать слишком уязвимым для цензуры сюжетам более нейтральный статус. Так, в процессе авторской переделки «Обитаемого острова» к албанской ономастике добавляется, по ироничному замечанию Бориса Стругацкого, «отчетливый немецкий акцент» (Стругацкий Б., 2003 [1998–1999]: 188), а Управление из «Улитки на склоне» полностью утрачивает советскость, явственно опознаваемую в одном из промежуточных вариантов повести.