В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Удивительная свобода этого нарративного бегства, безусловно, прямо связана с теми ценностными ориентирами, о которых шла речь в предыдущем разделе главы. Ценности, которые я предложила условно называть ценностями «частной жизни», в значительной мере основываются на пренебрежении формальными (лишенными актуального смысла) правилами (ср. разрешение «читать не по правилам» в статье Ковалевой). Присваивая утопический мир через модальность персонального желания («Мир, в котором нам хотелось бы жить и работать»), Стругацкие открывают герметичное и безупречное пространство утопии для всего, что кажется неправильным и непредсказуемым, наполняют упорядоченную пустынную территорию многочисленными нефункциональными излишествами – слишком подробно описанными деталями, непринужденными диалогами и прочими информационными шумами. И в первую очередь тут подвергается пересмотру утопическая идея прозрачного, буквального, предельно ясного языка.

Неправильная речь иностранца (в усиленном варианте – инопланетянина), обходящегося без переводчика, не только делает видимой ситуацию коммуникативного сбоя, но побуждает воспринимать ее как веселую, преисполненную обаяния и, как ни парадоксально на первый взгляд, располагающую к общению. Иллюзию гладкой, абсолютно успешной коммуникации Стругацкие оставляют для своих антиутопических миров: так, подопытным обитателям Града Обреченного, выходцам из разных стран, кажется, что все они говорят на одном языке; аналогичным образом чувствует себя невежественный абориген планеты Саула, на которую попадают персонажи «Попытки к бегству», – высокотехнологичная аппаратура, используемая землянами-коммунарами в переводческих целях, представляется ему предельно простой: «Ты слышишь чужую речь, а понимаешь ее как свою» (Стругацкий А., Стругацкий Б., 1991–1993 (Т. 3): 92).

Утопический взгляд упраздняет инстанцию переводчика, коммуникативного посредника, интерпретатора постольку, поскольку любые интерпретативные процедуры представляются препятствием для обретения контроля над смыслом (чужая речь должна быть априорно, автоматически понятна как своя). Этому ракурсу в прозе Стругацких противостоит драматургия подчеркнутого разноязычия и осознанного непонимания, изнутри которой отсутствие посреднической, интерпретативной инстанции расценивается как снятие контроля, то есть ненужных, формальных ограничений. Интерпретирование здесь часто связывается с позицией власти и помечается скорее как нормирующая, сдерживающая и даже репрессирующая процедура (ср. эпиграф к повести «Волны гасят ветер»: «Понять – значит упростить»[64]). Именно об этом сообщают ретроспективные комментарии Бориса Стругацкого – о «сладости» ощутить волшебную силу отказа от объяснений и утвердиться в мысли, что они не существенны, существенно только «то самое, о чем повесть».

Здесь важно обратить внимание на то, как описывается литературный текст: предполагается, что он должен иметь отчетливую, заданную авторами внутреннюю цель, иными словами, что он является воплощением определенного замысла и выражением определенного смысла. Примечательно, однако, что напрашивающийся вопрос «О чем эта повесть?» не получает в «Комментариях» прямого ответа (как не получает прямого ответа вопрос «Зачем мы живем?» в дискуссии крестьян-коммунаров из идеального «мира Полудня»). Рассказ о том, как писалась «Попытка к бегству», имеет ярко выраженную интригу: авторы сталкиваются с «первым настоящим тупиком в своей рабочей биографии», с «утратой цели», а затем успешно преодолевают «творческий кризис», придумывая «необъяснимый и необъясненный» поворот сюжета повести (Стругацкий Б., 2003 [1998–1999]: 92–93). Таким образом, отказ от объяснений не просто позволяет обнаружить смысл «Попытки к бегству», но фактически его создает, вновь запуская механизмы целеполагания, вновь делая работу над текстом осмысленной.

Подробно реконструированный Борисом Стругацким изначальный проект произведения, его рациональный замысел в ходе работы радикально меняется, причем регулирует эти спонтанные изменения не что иное, как авторский интерес к процедуре письма:

Нам стало неинтересно все, что мы до сих пор придумали <…> Ощущение безысходности и отчаяния, обрушившееся на меня тогда, я запомнил очень хорошо – и сухость во рту, и судорогу мыслей, и болезненный звон в пустой башке;

…Как стало нам снова интересно, как заработала фантазия, как предложения посыпались – словно из творческого рога изобилия! (Там же).