В социальных сетях

«Капитализм сгнил, – убежденно писал он Афанасию Голохвату. – Бессмысленно выбирать правительства, меняя шило на мыло. У нас дикий капитализм? Но разве джунгли бывают другими? Везде плохо, везде ложь! А почему? Порочен сам принцип! Капитализм сгнил, бессмысленно выбирать правительства, меняя шило на мыло. У нас дикий капитализм? Но разве джунгли бывают другими…» Как заезженная пластинка, Никита Мозырь повторял эту мысль до тех пор, пока не успокаивался.

Афанасий Голохват отвечал ему дружеским смайликом.

«С вами всерьез обсуждают, чего больше: позитива в негативе или негатива в позитиве, – проповедовал Никита Мозырь в другой раз. – Вам морочат голову, рассуждая об экономике, политике, социологии, а за глаза смеются: «Вкалывай, ослик, впереди морковка!» Вот и вся программа!»

Читая его посты, Авдей Каллистратов грустно ухмылялся: «Социализм слишком хорош, люди его недостойны. Сейчас бедные завидуют богатым, а если всех уравнять, будут завидовать друг другу».

«Вы правы только наполовину, – написал он Никите Мозырю. – Имущественное неравенство, безусловно, влечет отчуждение, приходится смириться с ощущением того, что ты никому не нужен, а твоя жизнь, как и смерть, останется незамеченной. Однако при капитализме проще спрятаться, затеряться. Чем ближе узнаешь людей, тем дальше хочется от них быть. А при социализме куда деваться? Любой имеет право тебя учить. Вот и выбирай между бесчувственным равнодушием и постоянным давлением».

С тех пор как ушла Даша, Авдей Каллистратов сильно сдал, седина, серебрившая раньше виски, захватила теперь всю голову, и он, как болотную жижу, облепившую со всех сторон, чувствовал свое одиночество. В молодости он смотрел на жизнь снизу, как на темневший на горе лес, представлявшийся интригующе загадочным, но с годами незаметно для себя стал оглядываться на нее, как на редкую, просвечивающую насквозь рощицу, которую с вершины можно окинуть одним взглядом. Наблюдая поколение Никиты Мозыря, Авдей Каллистратов думал, что каждое время уродует по-своему, и только вечность, наложив свой макияж, сделает всех похожими. Следовательно, убеждать в своей истине, доказывать свою правоту – значит выпячивать свое уродство, превознося его над другими. Но Иннокентий Скородум жил отдельной жизнью и незаметно для Авдея Каллистратова втягивал его в спор.

«И как же все устроить? – написал он Никите Мозырю. – Или переустроить? А может, перепереустроить?»

Никита Мозырь горячился, рисовал утопии, строил воздушные замки.

«Кто?» – перебил его Иннокентий Скородум.

«Что кто?» – удивился Никита Мозырь.

«Кто будет все это осуществлять?»

«Как кто? Люди! Вы, я, Афанасий Голохват…»

«Меня увольте, – поставил точку Иннокентий Скородум, точно его наконец схватил за руку Авдей Каллистратов. – Мне бы с собой разобраться». А через минуту от него последовало добавление: «Кстати, и вам, молодой человек, не советую. Оглянитесь вокруг – разве эти глухие сердца заслуживают благородных порывов?»

Авдей Каллистратов остался доволен. Ему казалось, что он не дождется возражений, ведь он в совершенстве овладел искусством выглядеть в чужих глазах убедительным вне зависимости от своей искренности, умело подбирая убийственные аргументы и, если надо, прибегая к лести – способность, которую развило в нем его ремесло.

Но он ошибся.

«Ну конечно, из-за таких вот и имеем то, что имеем, – оставил за собой последнее слово Никита Мозырь. – Что делать? А ничего не делать, плетью обуха не перешибешь. С нашим народом что хочешь, то и делай. Он все равно ничего не сделает. – Никита повторял эту мысль на разные лады, приводя не к месту различные поговорки, а потом начал вдруг подбирать слова на «у»: – Уберите ухабы – уберете урожай! Уразумели? У? Уйма умников? Ужасно: угораздило уродиться у ущербных, убогих, ущемленных!»

Никита Мозырь, как все шизофреники, путался в словах, часто не разбирая их значения. Состоявшие из одних букв имели для него одинаковый смысл.

«Почему жизнь на земле вечна, а жизни – нет? – спрашивал он. – Может, потому, что жизнь обязательна?»

«Это действительно загадка, – трунил над ним Иннокентий Скородум. – Жизнь обязательна, а жизни все равно нет».

Но Никита Мозырь не замечал иронии. Он уже шел с группой на встречных курсах: в его комментарии, в подборе им слов на «у» все увидели иронию, которой там и в помине не было. Только Олег Держикрач разглядел, что болезнь его прогрессирует. Но горячая искренность Никиты Мозыря не оставляла равнодушным.

– А, знаешь, дорогая, – говорил Олег Держикрач жене, варившей утренний кофе. – Мы ответили наконец на вопросы «что делать?» и «кто виноват?».

– И как же?

– Делать нужно деньги. А виноват тот, у кого их нет.

Жена улыбнулась:

– Другое время ответит на них по-своему.

Взяв у нее из рук чашку с кофе, Олег Держикрач обнял жену:

– Ты у меня гений. И что бы я без тебя делал…