В социальных сетях

Прожив много лет в городе, Саша Гребенча переехал недавно в увитый диким виноградом родительский дом, откуда ушел отец и где умерла мать. Опустевший после ее смерти, тот стоял на окраине, в двух шагах от леса, которым Сашу пугали в детстве. Тогда он боялся водяных, леших, утаскивающих в омут русалок, страшился колченогую Бабу-ягу и болотную кикимору. А теперь боялся повседневности и, забредая в чащобу, жаждал чуда. «Неужели все так и пройдет? – спрашивал он худощавого поседевшего мужчину в зеркале. – Неужели впереди одинокая старость в обнимку с Интернетом? А может, это и есть счастье?» На пыльном, захламленном чердаке когда-то зимовали осы, и Саша Гребенча сжигал их серые засохшие гнезда, из которых ушла жизнь. Вспыхивая, они рассыпались горстками золы, а Саша Гребенча, глядя на белый дым, представлял, как в тесных сотах точили друг о друга жала, будто люди – языки. У одиночества много ступеней, вначале отдаляются близкие, потом от себя отдаляешься сам.

Кругом было тихо, как бывает в деревне ближе к ночи, а когда-то, в пору студенчества, Саша снимал квартиру в шумном городе, и в память ему навсегда врезался старый кирпичный

Дом

Согнутый под прямым углом, он был населен как арбуз семечками и отрезан от остального мира трамвайными путями, огибавшими его по катетам крыльев, а стороны двора его гипотенузой отсекал речной канал с горбатым мостиком, который охраняли глядевшие в воду каменные львы. Летом дом нещадно калило солнце, зимой его камень промерзал насквозь, а осенью мелкий косой дождь сек бурый кирпич, смывая облезлую краску, и тогда лужи во дворе были по колено. Во дворе стояли песочницы, в которых днем возились дети, а дальше, за забором, помойные баки, где ночами рылись при свете фонарей бродячие псы. На последнем курсе Саша заболел пневмонией и пропустил полсеместра. Завернувшись в шерстяной плед, он целыми днями просиживал у окна. Его квартира была на втором этаже, и скоро он изучил всех жильцов своего подъезда. Вот выходят живущие над ним близнецы – его ровесники, высокие, стройные, у них ни на минуту не закрывается рот, они говорят одновременно, слушая друг друга, будто отражения в зеркале, вот угрюмый мужчина с верхнего этажа заводит утром машину, чтобы отвезти в школу сына-инвалида, вот спешит вечером, когда уже зажгли электричество, и фонари на столбах, как воры, полезли в окна, просвечивая дом насквозь, задержавшаяся где-то блондинка, его соседка, которая громким стуком разбудит стареющую привратницу – та родилась в деревне, но всю жизнь провела в городе, и теперь видела во сне бескрайние луга, журавлиный клин, рассекавший надвое голубое небо, и себя, озорно, будто в детстве, взлетающую на косогор.

Была ранняя весна, снег еще лежал на крышах засиженных голубятен, ютившихся рядом с гаражами, – грязный, растрескавшийся, будто больной проказой. С утра дом оживал, выплевывая жильцов в демисезонных пальто, а ближе к полудню дощатый, грубо струганный стол во дворе, земля под которым была усеяна желтыми папиросными окурками, занимали пьяницы, стучавшие домино. Сажая занозы, они грубо матерились, чокаясь, звякали стаканами, а в распахнутое окно доносились обрывки их разговоров.

– Ты что же, дурья башка, раньше не отдуплился? Теперь нам конец отрубили!

– Я на тебя играл, нечего на меня валить.

– Надо же! Ну всегда-то мерзавец человек себя оправдает. Да при чем здесь игра, я в принципе. Уж каких гадостей ни творит, до какого свинства ни опускается, а собой доволен! Подлость одна и лицемерие, а совесть и правда химера.

– Ладно, уговорил, наливай.

А в другой раз дело не заканчивалось столь мирно.

– Нечего кулаками махать! – доносилось до Саши, когда драка уже утихала. – Думаешь, чего добьешься?

– Не твое дело! Что хочу, то и думаю. У нас свобода совести.

– Свобода есть. А совесть? Запомни, твоя свобода кончается там, где начинается мое лицо!

А потом снова раздавался стук слепых костяшек. За месяц Саша изучил всех завсегдатаев доминошного клуба. Среди них выделялся один, без умолку раздававший советы – едва поднимая фишки, он без игры подсчитывал очки, точно видел расклад насквозь. Его таланты ограничивались домино, пропойца с глазами кролика, он даже температуру на улице измерял градусами алкоголя. По утрам, высунувшись в форточку, он по-собачьи тянул носом воздух и кричал: «Сухое белое!», если погода стояла ясная, зимняя, но не слишком холодная, и – «Красное полусухое!», если было столько же выше нуля, вставало багровое солнце и накрапывал дождь. Около двадцати градусов шел «Яичный ликер!», с тридцати – «Горькая настойка!», потом – «Водка!» или «Ром!». В доме от него все отворачивались, а он, смирившись с судьбой, терпеливо сносил всеобщее презрение, отвечая вымученной, страдальческой улыбкой. Ночами, глядя на звезды, Саша думал, чем он сможет ему помочь, когда выздоровеет, его сердце сжималось от жалости, он перебирал множество рецептов, пока не засыпал, расписавшись в собственном бессилии.