В социальных сетях

А завтра мы снова пойдем в парк. Вдоль аллей будут ядовито краснеть маки, а с тополей лететь пух и на блестящих шелковых нитях будут опять свисать зеленые гусеницы. Я возьму тебя на руки, ты цепко, как все малыши, обхватишь мне голову и будешь щекотать ухо своими непонятными словами, это будет счастьем, но при всей своей мудрости тебе не постичь бездны моего отчаяния…»

Гребенча-старший пропал в одночасье. Говорили, завербовался в тайгу мыть золото, ходили также слухи, что в цыганском таборе он пляшет голым с прирученным медведем и у него две жены. Но Саша Гребенча не верил. Он знал, что отец давно на небесах, откуда наблюдает за его бессмысленной маетой, оберегая от опасностей и подавая во сне нужные советы. Работал Саша кем придется – кочегаром, грузчиком, случалось, преподавал историю раннего барокко или читал лекции о кулинарном искусстве. Его везде принимали, но общего языка он не находил ни с кем. Его все с интересом слушали, но никто не понимал, потому что говорил он всегда с самим собой. Сашу Гребенчу это мало волновало, к чужому мнению он вообще был равнодушен, а на вопрос, чем занимается, обычно отвечал, что ничем, кроме того что живет, потому что все остальное не стоит и выеденного яйца.

Разводы в семье наследуются, как цвет глаз, и, вспомнив тот день, когда его навещал отец, Саша Гребенча подумал, что сегодня крайний срок, когда нужно переводить алименты сыну. Надев резиновые сапоги, он пересек двор, погладив льнувшую к нему облезлую собаку, долго возился с проржавевшей задвижкой, а выйдя за калитку, достал из почтового ящика груду неоплаченных счетов. Ему никто не писал, все давно забыли его адрес, и, оставляя по дороге на почту великаньи следы, он подумал, что, вернувшись, забьет наглухо щель для писем.

Но все это было много лет назад – и воспоминания, и алименты – сын Саши Гребенчи давно вырос, превратившись в юношу с острым взглядом и крепкими руками, – и далеко был уже тот серый осенний день, когда ошалевшая собака, лязгая зубами, кусала воздух, ловя одинокие снежинки. Теперь на дворе стояло лето, воздух был как расплавленное стекло, на стенах домов прыгали пущенные окнами «зайчики», и даже безногому нищему у церкви хотелось петь. Прочитав суждение Никиты Мозыря о церкви, которую он сравнивал с клубом футбольных болельщиков, Саша Гребенча не смог не ответить.

«Господь с вами, Никита! Сходите в храм, вы увидите, как красиво, как торжественно в нем, особенно на Пасху, – идет служба, пахнет ладаном, и лица у всех благостные, просветленные. А глаза? В них светится тихая радость. Разве это похоже на рев футбольных трибун?»

Саша Гребенча писал от чистого сердца и казался себе убедительным. Он хотел донести свою правду, не унижая, не оскорбляя чужое мнение, а сделать это со всей кротостью и любовью. Он рассчитывал, что Никита Мозырь надолго задумается над его словами, но тот не заставил ждать.

«Когда Господь создавал человека, указав ему путь в Царство небесное, то вряд ли предполагал те обрядовые тонкости, в которых сам черт ногу сломит!»

«Спать на тебя, юродивый! – выстрелила следом Ульяна Гроховец. – Шел бы отсюда, и без тебя тошно».

Саша Гребенча не нашелся с ответом. «Когда говорят на разных языках, диалог распадается на монологи», – подумал он и, взглянув на часы, вышел из Сети. Было время запускать бумажного змея. Это увлечение Саша Гребенча вынес из детства, когда отец аккуратно приклеивал к листу бумаги скрещенные палочки из легкой фанеры, прицеплял змею хвост из мочалки и, выйдя во двор, собирал окрестную детвору – задирать в небо вихрастые головы. А теперь Саша, как одинокий собачник, выгуливал на поводке свою бумажную птицу, заставляя ее то нырять вниз, то взмывать в поднебесье. И уже не было рядом отца, не глазели из подворотен мальчишки, а в окнах, отодвинув занавески, шипели: «Сосед-то совсем спятил».

– Эй, мужик! – окликнул раз Сашу Гребенчу пьяный. – Чем с вытаращенными глазами бегать, пойдем лучше выпьем.

– А ему тоже нальем? – рассмеялся Саша Гребенча, ткнув пальцем в летящего змея.

– А зачем? Он и так воспарил.

Вернувшись в тот день домой, Саша Гребенча, не раздеваясь, долго стоял в прихожей у зеркала, всматриваясь в жесткие складки, залегшие возле рта, и думал, что и тут оказался в одиночестве, запуская в небо бумажного змея, в то время как остальные запускают в себя зеленого. По стенам уже плясали тени дрожавших на ветру деревьев, причудливо ложился свет взошедшей, как на дрожжах, луны. В плывших сумерках Саша Гребенча смотрел на темневшую напротив картину в тяжелой раме – натюрморт украл у жизни яблоки в хрустальной вазе, поместив их в вечность, – на светившиеся фосфором часы, замкнувшие бесконечное время в тюрьму циферблата, заставив его бегать по кругу, на пылившиеся в шкафу книги – целое кладбище слов, и думал: почему все, к чему прикасается человек, становится искусственным?

«Разве соловей в ночном саду и на киноленте один и тот же? – написал он в интернет-группу. – Мы проводим жизнь в искусственной среде».