В социальных сетях

Были у него и другие наблюдения. По выходным жизнь в Интернете замирала так же, как и на улице, но к группе это не относилось, из чего Саша сделал вывод, что многие ее участники не ходят на службу. Другие группы посещали, устраивая перерыв на работе, тайком от начальства оставляя короткие бессвязные комментарии, а в ней «зависали» от души, и почти каждый пост подвергался долгому обсуждению. Несмотря на царившие споры, группа представала тесно сбитой, точно стая собак, дружно бросавшаяся на кость. Саша заметил также, что ее участники симпатизируют друг другу, разбиваясь на мелкие внутренние группки, как апостолы на «Тайной вечере», вовсе не по религиозным или политическим пристрастиям, а по интеллектуальному уровню. Дружили Никита Мозырь и Афанасий Голохват, отмечая как понравившиеся комментарии друг друга, пели в унисон Иннокентий Скородум и Сидор Куляш, которых он представлял в жизни явными антиподами. Людей объединяет не приверженность одному движению или мифу, а сумма полученных знаний и прочитанных книг, рассуждал он, идеологические противники, находящиеся на разных полюсах, быстрее найдут общий язык, чем с малообразованными единомышленниками.

«Нас сближают и разделяют не те внешние этикетки, не те ярлыки, которые мы вешаем на себя, заполняя листы социальных опросов или анкету в бюро знакомств, а что-то глубинное, не поддающееся проверке, которое проявляется лишь на опыте, – написал он. – И разве не глупо объединяться в партии с их отвлеченными программами, где вероятность найти понимание не больше, чем в другом месте?»

Это никому не понравилось.

«Ты дурак или как?» – вопросом на вопрос ответила Аделаида.

«Сам-то понял, что написал?» – поддержала ее Ульяна Гроховец.

«Отняли у юродивого копеечку, он и разговорился», – издевался Сидор Куляш.

У Саши навернулись слезы. «За что? – не понимал он. – За что они меня унижают?» Такие комментарии заставляли его на время покидать группу, пока любопытство и одиночество не перевешивали гордость и обиду.

Осень переходила в зиму, на окнах появилась изморозь, а во дворе облезлая ошалевшая собака ловила пастью одиноко кружившие снежинки. Саша Гребенча вспомнил, как много лет назад в точно такой же серый день его навестил отец. Зажав к кулаке алименты, отец долго топтался у калитки, борясь с проржавевшей задвижкой, потом пересек двор, оставляя на снегу великаньи следы от резиновых сапог, дернул дверной колокольчик, на звяканье которого вышла мать, и они зашептались в прихожей, не подозревая, что сын, подкравшись на цыпочках, припал ухом к бревенчатой стене.

– Ну зачем ты так? Я же только взгляну.

– А зачем ты? Для него это лишняя травма.

– Я же его отец!

– Именно поэтому!

Испугавшись повышенного тона, стихли.

– Не будь жестокой, – сглотнув слюну, опять начал отец.

– Я – жестокая? А ты, ты… – Мать захлебнулась в упреках, но, выговорившись, сдалась: – Только в моем присутствии.

Отец скользнул за дверь, мать – его тенью, сложив за спиной руки, прижалась к стене.

– Как поживаешь? – начал отец наигранно весело. Но тут же сбился, запустив в волосы сына шершавую пятерню, привлек к себе. И Саша почувствовал, как его обожгла слеза. Ему сделалось неловко, захотелось, чтобы отец поскорее ушел, и он был рад, когда, сунув руку в карман, тот поспешно выложил на стол горсть карамели, как всегда делал перед уходом. Саша стоял посреди комнаты, растерянно глядел на мать, и ему хотелось расплакаться от бесконечной жалости к себе. Отец в три шага пересек комнату, не прощаясь вышел за дверь. Мать юркнула за ним, а Саша смотрел в окно на удалявшуюся спину и чувствовал, что видит отца в последний раз.

Отец жил в мрачном доме, половина которого была наглухо заколочена, точно там поселилось его отрезанное прошлое, и вечером, когда зажигали свет, сквозь покосившийся щелястый забор с улицы можно было увидеть нарисованного пальцем на пыльном окне детского человечка, составленного из кружка и палочек. А надпись под ним читалась на просвет наоборот, лишь в исключительно солнечный день: «Саше пять лет». С годами отец выходил из дома все реже, а когда однажды исчез, Саша нашел на чердаке множество пустых бутылок, между которыми сновали мыши. Рядом грудились изгрызенные пожелтевшие листы, перевязанные бечевкой. Аккуратно разложив их на полу в свете тускло бившего солнца, Саша прочитал дневник, у которого в отличие от жизни не было начала и конца.