В споре с Толстым. На весах жизни

Глубокая правда скрыта в этих словах, и девять из десяти монашествующих и «толстовствующих», наверное, подтвердят в душе справедливость этого патолого-психологического наблюдения оригинального мыслителя и младшего современника, но не единомышленника Толстого. Конечно, иной монах или монашествующий, боясь пошевелиться в рамках доктрины, чтобы нечаянно их не сломать, и чад предпочтет огню, предпочтет тлеть, только бы не гореть, только бы не подчиняться голосу Природы, по роковому заблуждению отождествляемому чуть ли не с дьявольским, и даже именно с дьявольским искушением, но только – ох! и жестоко же мстит таким отщепенцам жизни, выпадающим из ее ритма, эта стихийная, в себе несущая законы для всего живого, неудержимо стремящаяся к своим целям могучая сила природы!

Есть прекрасный, особенно близкий моей душе, роман испанского писателя Пио Барохи «Путь совершенства», о значении чистой любви в браке. Пио Бароха сам себя называет почти дилетантом в литературе, и дилетантство его тут как раз очень дорого: оно – залог искренности.

Вот – содержание «Пути совершенства».

«Испорченный мадридский юноша, аристократ по происхождению, утомленный никчемной столичной жизнью, отправляется, сначала пешком, потом то пешком, то верхом, то в экипаже, бродить по своей родной стране – по Испании… Терпит голод, холод, приключения… Наблюдает деревню, интересуется архитектурой старинных городов… Заходит в церкви и часовни. Одно время его манит к себе идея церкви, аскетизма. Душа у него тонкая, художественная. Он мил, наблюдателен, умен…

Но потом он постепенно убеждается, – ясней, чем день, – что церковь выветрилась, выдохлась, просто-напросто обмирщилась, обмещанилась и излицемерилась до последней степени. Вернее – умерла. И держит власть над такими же мертвыми людьми…

А тут – встреча, почти нечаянная. Дальняя родственница, красавица-девушка, молоденькая, чистая. Бойкая, развитая и не неглубокая…

Полюбил. Встретил взаимность. Женился. Женился – и счастлив, самым хорошим, страстным чистой страстью, глубоким глубиною взаимной привязанности, естественным, необходимым и прекрасным – как утро, как вечер, ночь, солнце, луна и звезды, воздух, лес, деревья, – вот таким счастьем счастлив.

И все – мучившее – прошло. Прошла хандра. Прошло недовольство жизнью. Брюзжанье. Беспорядочного разврата уже нет, не может быть и никогда не будет. Человек спасен. Человек вочеловечился.

Фернандо чувствовал, как в его душе и теле, словно поток глубокой, чистой реки, растет мощное, сильное желание любви. Иногда… он принимался анализировать себя. И, замечая, что начало этого потока жизни и любви теряется где-то в бессознательном, он думал, что он – это как бы ключ, бьющий из недр природы и отражающийся в себе самом, а Долорес – большая река, в которую он впадает. Да, она – великая, мощная река природы. Теперь, яснее, чем когда-либо, Фердинанд понимал все огромное величие женщины и, целуя Долорес, верил, что она послана ему самим Богом, – этим неизвестным, но живым Богом, который творит семена и вечно колеблет мертвую материю содроганиями жизни.

Перед Долорес он чувствовал уважение, как перед некоей священной тайной. В ее душе и в ее теле, верил Фернандо, в ее груди и в округленных руках заключено больше науки жизни, чем во всех книгах мира. И видел он, как в искреннем, здоровом сердце его жены бьются великие, неясные чувства: Бог, вера, жертва, – все.

…Счастье его не было захватывающим, подавляющим: оно не было страстью, мучимой беспокойствами и опасениями. Они вполне понимали один другого, – может быть, именно потому, что никогда не старались понять.

Ко всему Фернандо ощущал какой-то особый прилив нежности: к доброму солнцу, которое своим нежным теплом ласкало поля, к земле, вечно щедрой и вечно плодотворной…»

А потом родился ребенок, и отец, сидя у его колыбели, давал себе слово «беречь мальчика и удалять от него смущающие, мрачные идеи искусства и религии…» Пускай сын его «в жизни этой увидит не скорбные тайны, а несказанные, светлые прелести».

Когда знаешь, скольких людей и как ломали, в молодости их или даже в зрелом возрасте, ложно понятые принципы религии и морали, все эти прещения и запрещения естественной человеческой жизни ради созданного необузданным, фанатическим воображением идеала мнимо-чистой и мнимобесплотной жизни, то радуешься душевно за судьбу опоминающихся вовремя Фернандо, радуешься смелости и глубине ума писателя, поставившего и правильно разрешившего старую, наболевшую проблему, к которой, по большей части, подходили односторонне.

* * *

А жизнь сторонников идеи целомудрия? Да вот она! В том же романе живописует Пио Бароха быт маленького испанского городишки Йекоры, всецело находящегося под влиянием и в руках многочисленного местного католического духовенства.

«…Йекора осталась в тисках суровой, формалистической, бездушной религии, в лапах у маленьких кациков, крючкотворов, ростовщиков, попов, людей с грязными пороками и с жалкими, лицемерными фразами на устах.