В споре с Толстым. На весах жизни

Подняться на ступень безбрачия, целомудрия (притом – действительно подняться, без опасности извращения полового чувства) могут лишь самою природою к тому предназначенные люди. Самое физическое их устройство, характер помогают духу в осуществлении этой задачи.

Вот таким именно описывает Борис Зайцев Сергия Радонежского:

«…Жизнь Сергия дает образ постепенного, ясного, внутренно-здорового движения. Это непрерывное, недраматическое восхождение. Святость растет в нем органично.

…Насколько можно чувствовать Сергия, чрез тьму годов и краткие сообщения, в нем вообще не было улыбки. Св. Франциск душевно улыбается – и солнцу, и цветам, и птицам, волку из Губбио… Св. Сергий ясен, милостив, “страннолюбив”, тоже благословил природу, в образе медведя близко подошедшую к нему… В нем нету грусти. Он как будто бы всегда в сдержанной, кристально-разреженной и прохладной атмосфере. В нем есть некоторый север духа.

…За всю, почти 80-летнюю, жизнь его нигде, ни на одном горизонте не видна женщина. Юношей отошел он от главнейшей “прелести” мира… Все “житие” нигде женщиной не пересечено – даже настоятельницей монастыря соседнего, поклонницею и “женою-мироносицей”, как св. Клара в жизненном пути Франциска. В прохладных и суровых лесах Радонежа позабыто само имя женщины… Как будто Сергий-плотник лишь мужской святой, прохладный для экстаза женщины и женщин будто вовсе не видавший.

…Прохлада, выдержка (так и хочется сказать: суховатость. – В. Б.) и кроткое спокойствие, гармония негромких слов и святых дел создали единственный образ русского святителя.

…Сергий – пример ясности, света прозрачного и ровного»⁷⁴.

Вот – облик «святого» от рождения, – очевидно, и своеобразным духовным складом, и самым организмом своим предуготованного к этой роли. И много ли таких людей?!

И как же – те, высоко одаренные, чистые и святые люди, кому не так легко далась эта святость, кто не имел «прохладности» и, скажем, суховатости Радонежского святого? Возьмите Франциска Ассизского. Недаром биограф русского святого неоднократно обращается к сравнению Сергия с Франциском. Франциск – христианин второй после самого Христа, быть может, по степени приближения к идеалу, провозглашенному Евангелием, – и, однако, даже на высотах святости он не освободился окончательно от соблазна брака и любви к женщине. (Молодость Франциска, как известно, была очень бурная.) Б. Зайцев упоминает о св. Кларе. А известная легенда о том, как Франциск, томясь физически и душевно одиночеством и тоскуя по семейной жизни, выбегал зимою на двор, лепил фигуры (итальянских «баб»!) из снега и обнимал их, как жену и детей, чтобы успокоиться?!

Да что Франциск! И у самого чистейшего и «прохладнейшего», суховатого Сергия Радонежского, не знавшего женщин, естественное стремление к соединению с женским началом, по словам его благоговейного биографа, все же, по-видимому, нашло какое-то отдаленное выражение – в культе Богородицы, Пречистой Девы: «глубокой ночью ежедневно, в келии, он пел акафисты и молился Богородице». В смысле верности этому культу Богородицы-Мадонны, «Сергий был типичным средневековым человеком в русском облике», – говорит тот же Б. Зайцев. Совершенно верно! Вот еще лишнее подтверждение почти полной невозможности даже для самой высокой человеческой святости отречься совершенно от культа женщины хотя бы в самой неожиданной форме. Действительно, мы знаем, какое огромное значение имел и имеет в католичестве и в католическом монашестве культ Мадонны.

Для людей «лунного света» (выражение Розанова), какими и были у нас, по-видимому, Сергий Радонежский и, между прочим, Серафим Саровский, даже в невиннейшем и святейшем культе Богоматери, Пречистой Девы открывается все же выход для незыблемо и непостижимо закрепленного в нас, в нашей духовной и плотской природе, влечения к соединению с Женским Началом, хотя бы в мистическом и сверхплотском его значении.

Таков закон Жизни, закон Природы. Таков, несомненно, закон самого Господа Бога, руководящего, по представлению «святых», как жизнью вселенной, так и жизнью человека и каждой букашки во вселенной.

* * *

Есть очень поэтические объяснения и оправдания того безбожного, противуестественного состояния, в которое ставят себя аскеты и монахи, отказывающиеся от нормальной, полноценной человеческой жизни. Тонкий и нежный Гюисманс, в душевной растерянности и одиночестве своем нашедший приют у католиков и религию с ее требованиями воспринимавший больше как художник, так говорит о монастырях и о монастырской доле:

«…Именно монастыри обуреваемы темными силами; там ускользают от них души, и они во что бы то ни стало хотят их покорить себе. Нет на земле места, которое так охотно посещалось бы темными силами, как келия; никто не мучится так, как монах» («В пути»).

Мотив этот повторяется и у других писателей. То же самое отмечает Б. Зайцев в своей книге о православном Афоне⁷⁵.