В споре с Толстым. На весах жизни

Но я никогда не мог понять, почему «Крейцеровой сонате» придавалось многими или хотя бы некоторыми значение сокрушающего удара по положительной оценке брака и половой жизни вообще. В этой повести дан совершенно конкретный, индивидуальный, отдельный случай (casus, как говорят юристы) испорченного с детства, в высшей степени неуравновешенного в нервном отношении и развращенного мужчины, Позднышева, – человека определенной среды и притом человека, лишенного не только духовного взгляда на жизнь, но и вообще каких бы то ни было признаков того или иного устойчивого, самостоятельного миросозерцания. С проклятиями и огульным, слепым осуждением вспоминает Позднышев о своей супружеской и семейной жизни. Все ее тяготы, связанные с отдельными разногласиями супругов, с воспитанием детей и т. д., страшно преувеличиваются, – тут даже Толстой-художник изменяет себе. Жену Позднышев знает только как самку. С детьми, дающими столько счастья родителям в нормальной семье, у него нет никакой связи. Да и могло ли быть иным его отношение к семье? Нет! Старый и, в общем, слабый критик Толстого профессор-богослов А. Ф. Гусев совершенно правильно указывает в своей книге о «Крейцеровой сонате», что та распутная жизнь, которую вел Позднышев до самого вступления в брак, «должна была убить в нем, как и во всяком другом, самую способность к чистой и прочной привязанности». Позднышев, по словам А. Ф. Гусева, «везде говорит даже не о любви какой-нибудь, а о простом чувственном влечении, которое в нравственно испорченных людях вспыхивает то к одному, то к другому субъекту»⁶⁸.

Мережковский цитирует, однако, в своей книге о Толстом и Достоевском высказывание Позднышева о «любви». Но что это за высказывание!

«– Ведь что главное погано, предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить, и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь не даром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное – прекрасно и возвышенно!»

Четыре раза повторены эти: «мерзко и стыдно»!

И это – чистое воззрение на брак? Нет! Мережковский совершенно справедливо расценивает этот пассаж как такое «бесстыдное обнажение пола», которого, «кажется, еще никогда нигде в мире не было». Обидно не только за человека, но даже за природу, на которую здесь возводятся недопустимые поклеп и клевета. Только истрепанный жизнью, пресыщенный развратник с опустошенной душой мог так рассуждать о любви и браке, как рассуждает Позднышев.

Естественно, что такой человек, ничего не видевший в браке, кроме удовлетворения похоти, под влиянием чувства ревности убивает свою жену. Если бы обстоятельства жизни разбудили в нем не ревность, а какое-нибудь другое чувство первобытного (даже и под «культурной» оболочкой) зверя-человека, например, чувство зависти к богатству старого дядюшки, то он бы, наверное, убил своего дядюшку, чтобы воспользоваться его богатством.

Такие случаи и случались, и теперь случаются, и, вероятно, будут случаться. Но почему, почему этот случай, случай Позднышева, может считаться единственным, в своем роде, отображением процессов влюбленности, половой связи мужчины и женщины, брака, семьи и т. д.? Почему случай этот возводится в общее явление? Почему хотя бы те же, скажем, «толстовцы» пользуются этим необоснованным правом носиться с «Крейцеровой сонатой» Толстого как с своего рода евангелием идеи целомудрия? Почему? С какой стати?

«Крейцерова соната» – художественное произведение и потому ее образы обладают внутренней правдой? Да, но куда же девать другие образы? Наташи, Долли, Кити, Левина, Андрея, Пьера, героини рассказа «За что?» у самого Толстого? Как выкинуть из мировой литературы образы Ромео и Джульетты, Фердинанда и Миранды, Вертера и Лотты, Германа и Доротеи, Онегина и Татьяны, Ракитина и Лизы, Инсарова и Елены, князя Мышкина и Настасьи Филипповны, Адама Бида и его возлюбленной в особо рекомендуемом Львом Николаевичем, в качестве произведения настоящего искусства, романе Джордж Элиот «Адам Бид», и пр., и пр.? Ведь образы эти обладают для нас не меньшей внутренней убедительностью, чем Позднышев из «Крейцеровой сонаты». Однако смысл их – совсем другой!

Да, я добросовестно старался усвоить взгляд Льва Николаевича на половой вопрос, но только я понял, в конечном счете, что произвольные схоластические построения, противные голосу жизни и живого чувства, не могут претендовать и на руководство жизнью и живым чувством.

В 1890 г. В. Г. Чертков писал Л. Н. Толстому о послесловии к «Крейцеровой сонате»: