В споре со временем

В министерстве ничего не известно об изменениях в конкурсных делах Рязанского сельхозинститута. Заказываю разговор с Рязанью. Место свободно, меня ждут. Я всё же хочу увидеть всё своими глазами… Пожалуйста…

27 августа я в Рязани. Город нравится. Тогда он был тихим. Сохранилась старина. Даже здание института, бывшая мужская гимназия, — строгой классической архитектуры.

Директор ведёт меня на квартиру к заведующему кафедрой химии. Мы застаём его за подготовкой лекции по… физической химии. Он очень рад освободиться от ведения не своего предмета.

(Кстати, место доцента-химика оказалось снова вакантным, потому что тот, кто прошёл по конкурсу, не согласился на должность доцента, он претендовал на заведование…)

Мне выделяется весёленькая белая с голубым комната в здании института.

1 сентября я — в Рязани. Возчик погружает мои вещи на тачку, и мы с ним тихим ходом шествуем через весь город к моему институту. В Рязани в ту пору было только два стареньких автобуса, жители предпочитали ходить пешком, чем их дожидаться.

Дала знать заместителю директора, что приехала. Вскоре мне принесли от него записку. «Завтра в 10 часов утра ваша лекция». Подпись была та же, что и на телеграмме, в которой «Рязань предоставляла место доцента», — Наумов.

Устала. Хочется спать. Но нельзя. К утру лекция должна быть готова. Хорошо, что всю дорогу к ней готовилась. Ведь это — вводная лекция. Так о многом надо сказать! Дописываю лекцию, уже лёжа в постели, сонными каракулями…

Хотя Наумов и приготовил на всякий случай мне замену — доцента по анатомии, но это не пригодилось. На моей лекции, кроме 150 студентов,заведующий кафедрой, декан, ассистенты.

Первое крещение я получила в актовом зале института — бывшем зале суда. Наша кафедра примыкала к сцене. В этом помещении присяжные заседатели раньше выносили приговор: виновен — не виновен, казнить ли — миловать ли…

— У вас дело пойдёт. Первый блин не вышел комом! — услышала я от декана Болховитинова после лекции.

Так в мою жизнь прочно и надолго вошла Рязань.

Саня написал мне: «…впервые за все эти годы у меня появилось чудесное сознание, что у меня где-то появился родной дом… для меня нет дома без тебя, дом только там может быть, где хозяйкой — ты, где ты живёшь».

* * *

Таким образом, в жизни всё случилось не так, как в романе «В круге первом». Первой из Москвы уехала я, а не мой муж, который оказался «прописанным» в Москве дольше почти на целый год.

Время действия «Круга» — примерно посредине между датами моего отъезда из Москвы и Саниного — из «Марфино». При весьма большом охвате людей и событий оно ограничено всего тремя сутками — с пяти минут пятого дня 24 декабря до конца обеденного перерыва «марфинских» зэков 27 декабря 49-го года. Таким образом, стремление Александра Исаевича к уплотнению времени в жизни перенеслось и в творчество. Никаких временных пустот! Сначала читатель не спит вместе со Сталиным, потом — с Яконовым, которого возле церкви Иоанна Предтечи застаёт рассвет. Но этот же рассвет наблюдает уже поднявшийся Сологдин, стоя возле козел для пилки дров. Следующую ночь мучится бессонницей Рубин. В половине четвёртого утра читатель расстаётся с ним, но тут же попадает в спальню Ройтмана, который не спит, мучась угрызениями совести, и как раз слышит «полновесный» удар стенных часов — те же половина четвёртого утра.

Кстати сказать, это место «Круга» характерно для особенности метода Солженицына. Годами живут в его мозгу «ценные идеи», для которых он ищет место в своих произведениях. Это могут быть и отдельные мысли, и концепции, и какие-то автобиографические эпизоды.

Так и здесь. Когда-то маленький Саня Солженицын грубой антисемитской выходкой оскорбил соученика — еврея. Состоялось бурное обсуждение этого события на уровне классного собрания. Несколько мальчишек выступили и ругали Саню…

Тридцать лет спустя Солженицын вставляет эту сценку в роман. Разумеется, Олег Рождественский (так благочестиво назван маленький герой) нарисован самыми благородными и трогательными красками, а его гонители исчадия ада. Любопытно, что эти мальчики названы тридцать лет спустя своими собственными именами. Хоть с запозданием, но отомстил!

Ройтмана среди них не было. Это уже литературный герой. И если «потерпевший» Солженицын мог помнить тридцать лет об этом эпизоде, вряд ли Ройтман блеснул бы такой исключительной памятью и стал бы не спать от угрызений совести, тем более, что правота юного антисемита более чем сомнительна. Но Солженицыну показалось, что это подходящее место для своего рода вставной новеллы!

Мало того, — видимо, без дополнительных раздумий — он повторяет тридцать лет спустя свою детскую аргументацию. Как так, почему же я не могу назвать человека «жидом», если у нас свобода слова?! Мысль о том, что у его оппонентов тоже есть свобода высказать своё к этому отношение, не приходит в голову ни мальчику, ни писателю. Затронули его — значит, это уже не свобода, а «травля»!

* * *