В среду пошел снег

газов. Желание раздавить голову коту, каблуком пронзить тусклый его тупой

глаз, почувствовать, как вялая жизнь вытекает из ноздрей его… чувство

незамутненной ненависти… нет… брезгливости, как если бы она коснулась

босой ногой плевка.

«Что он сказал?»

Омерзение и скорбь… За спиною Андрея стеклянная дверь комнаты… Сквозь

загаженное стекло видны беспорядочной грудой наваленные матрасы, стеганые

одеяла, хлам. По стеклу червем ползет трещина - мусор, наполняющий

комнату, выдавливает себя наружу.

Скорбь.

Вот, что он сказал:

«Солнышко, мама умерла. Она умерла, любимая… Мамы больше нет».

И окончательность этой фразы, гвоздем ударила в лоб, наполнила ее дикой

болью, и…

Смерть.

Алена почувствовала, что все еще плачет. Ощущение утраты было бритвенно

острым.

Нужно позвонить Андрею. Узнать, все ли в порядке. Господи, все ведь в

порядке, верно?

С дразнящей ясностью она поняла, что смерть собственной матери не вызвала

бы у нее подобной скорби.

Я слишком сильно его люблю. Все, что связано с ним, люблю. Он мой.

Она встала с кровати и потащилась в туалет. Глядя на себя в зеркало, внезапно,

возможно в первый раз в жизни, ощутила груз лет.

Принять душ. Одеться. Приготовить кофе. Выйти из дома.

Сон медленно расплывался, стирался из памяти, оставляя за собой скользкий,

давящий след.

В половине седьмого утра она уже брела к остановке. Лето закончилось.

Улицы были усыпаны желтыми листьями, солнце, еще неделю назад

изводившее зноем, сегодня надежно спряталось за тучами. Город вымер,

укутавшись в саван наступающей осени. Одинокие прохожие казались столь же

отстраненными, погруженными в ткань своих снов. Машины проносились

мимо, серые в свете наступающего утра, нечистые.

Подойдя к остановке, Алена огляделась вокруг, надеясь хоть сегодня не

встречаться с группой азербайджанцев-гастарбайтеров, что каждый день

садились с нею в маршрутку и лопотали на своем гортанном языке, поедая ее

глазами. Порой ей казалось, что мысль их проникает к ней в промежность, до

того липкими и красноречивыми были их взгляды.

К ее облегчению, на остановке не было никого, кроме пожилой женщины, с не

по погоде тепло одетым малышом лет четырех. Алена окинула их взглядом и

тотчас же отвернулась - ей показалось, что старушка, стоя спиною к ней,

сверлит ее взглядом.

- Бабушка, Смотри! Смотри!

Она обернулась на оживленный голос ребенка и увидела, что он тянет

старушку за руку в сторону дороги. Женщина последовала за ним, и вот они

уж склонились над чем-то (пушистым) темным у обочины. Неосознанно Алена

сделала несколько шагов в сторону предмета, заинтересовавшего их, вытянула

шею и…

- Бабушка, что они делают?

- Они его едят.

У дороги - раздавленный рыжий кот. Голова оторвана и лежит на боку, слепо

таращась правым глазом в небо. Тело взорвалось, во все стороны расплескав

щупальца кишок. Несколько ворон деловито рвут багровое месиво клювами.

Сквозь пелену омерзения Алена почувствовала укол животного страха. Этот

рыжий кот… Почему она не уводит внука? На что они смотрят?

Вороны, как по команде, поднялись в воздух. Через секунду колесами

микроавтобуса кота впечатало в землю. Даже на расстоянии Алена услышала,

как треснули кости. В воздух брызнуло красным.

Бабушка укоризненно поглядела на внука. Лицо мальчугана было забрызгано

кошачьей кровью.

Реальность лопнула, как мыльный пузырь. Отвернувшись, Алена побрела в

сторону дома, загребая ногами. Мир разом выцвел. Рот наполнился желчью.

-У меня галлюцинации, - громко сказала она. – Я сплю.

Проходя мимо церкви, что всегда казалась ей яркой, сотканной из радостей, а

сегодня, нависая над нею, заставила вздрогнуть, она обратила внимание на

сборище нищих бродяг. Их копошение подобно было целеустремленности

опарышей, пирующих на тухлом мясе. Внезапно один из них, седой как лунь, с

черным проваленным носом и мокрым обрубком на месте левой руки, вскочил

и бросился к ней, шамкая беззубым ртом. Еще издали Алена почувствовала

запах. Он гнил заживо.

Она ускорила шаг, но старик опередил ее. Выставив вперед черный блестящий

от вязкого гноя обрубок, он зашипел:

«Сегодня яблочный спас, дочка. Подай, подай старику на яблочки!»

Он стоял перед нею, сгорбленный, черный весь от копоти, сажи, въевшейся

многолетней грязи, и, протягивая ей отвратительную свою руку, шепелявил,

будто не просил, а предлагал:

- Возьми этот обрубок и съешь его. Сегодня обрубочный спас!

Алена взвизгнула и изо всей силы толкнула нищего в грудь. Руки ее

провалились сквозь рубище, и, на секунду соприкоснувшись с телом старика,

она ощутила гадостное трупное тепло. Нищий упал на спину без звука.

«Что же он сказал во сне?»

Она побежала, всхлипывая. Отчего-то, в эту секунду невероятно важным

показалось ей осознание того, что мама Андрея жива. И…

«Что он сказал?»

Она остановилась, пораженная. Огляделась вокруг. За ее спиною возвышалась

громада церкви. Нищие, все как один, глядели в ее сторону, открыв рты.

Вдалеке, за церковью, она разглядела крошечные фигурки бабушки и внука,

склонившиеся над темной точкой на дороге. Деревья замерли, сам воздух

окаменел.

Живот скрутило мгновенным спазмом, на грудь опустилась двухтонная плита,